— Не радуйся преждевременно. Смотри, как бы нам с тобой не влетело.
— На этот раз, кажется, пронесло, — улыбнулся Дудин. — Обманули церберов. От души рад за наших ребят.
Николай Константинович понимал его и тоже радовался удаче.
— Эх, если бы мне удалось бежать! — продолжал Дудин. — Я показал бы фрицам, кто такой начфин Дудин. За все свои муки, за позор свой рассчитался бы сполна…
Дудин тяжело дышал. Его давил хриплый прерывистый кашель.
— Что с тобой, дружище? — спросил Николай Константинович. — Уж не заболел ли?
— Горит все внутри, простудился наверняка. Да и не удивительно. Всю зиму мерзли в Рижском лагере. Теперь весна, а лучше не стало: холод собачий, сырость. Боюсь, как бы не свалиться.
Николай Константинович молча стянул с себя весь изодранный грязный шерстяной свитер и подал товарищу.
— Ты что?! — отшатнулся Дудин.
— Надень, говорят тебе. С меня и шинели хватит.
— Не возьму.
— Не упрямься, — настаивал Никулин. — Потом отдашь.
— Ну хорошо, — согласился Дудин после некоторого колебания. Он надел свитер и, виновато улыбаясь, заметил: — Смотри, как будто и теплее стало. Хоть и лохмотья, а греют…
— Теперь давай о деле потолкуем, — продолжил разговор Никулин. — Тебя, значит, о побеге прямо не спрашивали? Выходит, прямых улик против тебя нет, но ты теперь на подозрении. Помни об этом. Чуть что не так — и с тобой церемониться не станут. Будь осторожен…
А весна брала свое. Все реже шли дожди, не дули больше холодные ветры, дни становились теплыми, солнечными. Приближалось лето. И люди в лагере все чаще говорили о побеге. Пленные держались небольшими группами. Собирались земляки, однополчане или просто товарищи, которых накрепко сдружила тяжелая лагерная доля.
Николай Константинович тоже ломал голову в поисках путей на волю. Но ничего сулящего успех не находил. Немцы надежно охраняли свои жертвы.
Приглядываясь по профессиональной привычке к людям, Никулин мысленно оценивал их, подбирал товарищей для побега. Многие ему пришлись по душе, в отношении других чекист колебался, а были и такие, которые с первого взгляда внушали подозрение. Как-то Дудин рассказал о своем знакомстве с Сыромятым, который до плена якобы был чекистом.
— Твой коллега, Николай Константинович. — Давай познакомлю. Может, пригодится. Как думаешь?
— Познакомиться можно, но откуда ты узнал, что он чекист?
— Так он сам об этом сказал.
— Вот как? Интересно. Одному тебе сказал или перед всеми открылся?
— Не знаю. Мне, во всяком случае, говорил.
— Чем же вызвана такая откровенность?
— Разговорились как-то по душам, вот он и рассказал.
— Познакомиться можно. Но ты с ним не откровенничай, будь осторожен. И обо мне — ни слова. Возможно, это провокатор.
Сообщение Дудина настораживало. Не мог настоящий чекист действовать так неосмотрительно. Тут не простой неосторожностью попахивает.
Дня через два Дудин подошел к Николаю Константиновичу с незнакомым конопатым парнем и сказал:
— Знакомься, Никулин, это Сыромятый.
Николай Константинович молча пожал протянутую руку, окинул быстрым взглядом Сыромятого. Бегающие глаза, утонувшие в глазницах под выдающимися вперед надбровными дугами, скошенный лоб, наглый и одновременно трусоватый взгляд. “Типичный уголовник”, — отметил про себя Никулин.
— Чего молчишь, парень, ай жистью недоволен? — прохрипел Сыромятый. — Держи хвост пистолетом. У нас, у энкаведешников, такой закон — хоть кишки вон, а держи фасон.
Слушая разглагольствования Сыромятого, Николай Константинович окончательно убедился: перед ним — провокатор. Чекист не мог так держаться, так разговаривать. Это — привычка старого уголовника, бандита.
— Так ты, говоришь, в НКВД служил? — осторожно оглянувшись, шепотом проговорил Никулин и придвинулся к Сыромятому. Тот воспринял это как знак доверия и утвердительно кивнул. — Так почему же тебя до сих пор не расстреляли, гад! А ну, признавайся, сколько наших душ загубил, сколько в “сибирскую академию” сплавил?
Сыромятый испуганно отшатнулся:
— Ты что, с ума сошел?
— А вот пойду к коменданту, он разберется, кто из нас с ума сошел.
— Ты не кипятись зря, чего на своих гавкаешь, — миролюбиво заговорил Сыромятый. — Никакой я не чекист. Это только так, для авторитету.
— Для авторите-ту-у, — передразнил Николай Константинович. — Вот вздернут тебя на виселицу, дурака такого, и поделом будет. Давай, вали отсюда, пока я добрый.
Тот поспешил удалиться, радуясь, что его не раскусили. А Никулин укоризненно поглядел на Дудина:
— Эх, друг, друг! Как же ты гестаповского агента не разглядел?
— Какой там гестаповец, — отмахнулся Дудин. — Сыромятый — общительный парень, отзывчив, неплохой товарищ, хотя и с блатным душком. Но это он на себя больше напускает. Мне, мол, все нипочем. А душой, я верю, он наш человек.
— Хочешь проверить?
— Давай. Но как?
— Нужно подумать.
Через некоторое время Николай Константинович пригласил Дудина в дощатый сарайчик для хозинвентаря. Туда никто из немцев и их прислужников никогда не заглядывал. В сарайчике хранились бочки из-под горючего, банки из-под краски, различная ветошь, тряпье. Крупными печатными буквами Никулин написал на стене несколько антифашистских призывов и тут же слегка замазал их остатками черной краски. Сарайчик закрыли на замок. Он защелкнулся, а ключа от него не было. Несколькими днями позже приятели встретились с Сыромятым. Беседуя о лагерных новостях, Никулин с возмущением сказал:
— Мы тут с Дудиным случайно зашли в сарай для инструмента и на стене увидели большевистские лозунги. Попробовали их затереть, по не хватило краски все как следует замазать. Найти бы этого агитатора. Он пишет, а отвечать-то в случае чего всем нам! А кому охота безвинно страдать? Мне еще жить хочется…
Сыромятый слушал невнимательно, даже отвернулся и зевнул, будто новость не представила для него никакого интереса. Потом сказал:
— Трусоват ты. Никулин, дрожишь за свою шкуру. А я думал, ты парень хват. Ну, прощевай, покедова, пойду.
— Вот видишь, я же говорил тебе, наш это человек, — перебил Дудин Николая Константиновича. — Как он тебя отчитал здорово! Провокатор сразу бы прицепился.
— Не спеши с выводами, — прервал Никулин приятеля. — Посмотрим, что дальше будет.
Прошло два дня. У сарайчика все оставалось без изменений. А на исходе третьего наблюдавшие издалека Дудин и Никулин увидели там двух полицейских. Чертыхаясь, те взламывали замок. Сквозь открытую дверь было видно, как они старательно замазывали надписи. Расчет оправдался. Сыромятый и его хозяева попались на самую немудреную хитрость.
— Ну как, теперь веришь? — укорял Николай Константинович Дудина. — В сарае никого, кроме нас, не было. Мы написали, мы закрыли на замок. Сказали о надписях только Сыромятому. Выводы делай сам.
— Ах, иуда! — процедил, сквозь зубы Дудин. — Убить провокатора надо — вот что.
— Этого еще только не хватало! Наоборот, пусть пока живет. И отталкивать его не надо. Но к делам нашим, разумеется, и близко не подпускать. Разыгрывай перед ним смиренного простака — и все. Предупредим товарищей, кто он такой и почему его не убили. Разоблаченный враг может еще пригодиться, как тот же Козак в Рижском лагере. Зачем открывать немцам, что мы знаем их козыри?
— Так и хочется этому “козырю” в зубы дать.
— Потерпи, успеем.
Дудин требовал расправы над провокатором, земляки-ленинградцы офицеры Подияров, Курынов — тоже. Николай Константинович стоял на своем: лучше знать предателя и водить его за нос, чем гадать, кого еще подсунет немецкая контрразведка. Ему удалось убедить товарищей. И все же у всех, в том числе и у самого Никулина, при каждой встрече с предателем чесались кулаки. Здороваясь с ним, каждый чувствовал, что прикоснулся к чему-то очень гадкому. Хотелось тут же вымыть руки. Но зато разоблачение Сыромятого позволило Николаю Константиновичу сблизиться с Подияровым и Курыновым. Они стали часто встречаться, подолгу и задушевно беседовали.