– Не спеши, — сказал главный диспетчер, и в его руке тускло блеснул ампульный пистолет. — Игра продолжается.
– Надеешься выкрутиться? Зря. Даже если ты уберешь меня, хватит одной-единственной улики — тридцати контейнеров по фальшивой заявке. До тебя доберутся, будь уверен.
– Между прочим, я возглавляю комиссию, расследующую дело о пропаже грузача с контейнерами. Она установила, что заявку подделал второй диспетчер.
– Ну а что говорит по этому поводу он сам?
– Он уже никому ничего не скажет, поскольку на днях попал под погрузчик. Полагают, он покончил с собой, испугавшись разоблачения.
– Работаешь с размахом, — признал Улье. — Но мне очень не нравится, как ты разговариваешь со мной. Ты откровенен, как с трупом. Не рано ли?
– Мне жаль, что ты встал мне поперек дороги. Очень жаль, малыш.
– Допустим, ты от меня избавишься. Что толку? Я привел грузач, в нем контейнеры и твой лучший друг Зет. Думаю, он уже вовсю рассказывает таможенникам о вашем знакомстве.
– Считай, что никого из них больше нет на свете. Они — радиоактивная пыль, дружок. Я все предусмотрел. Как только они включат корабельную связь, до баржи дойдет кодированный сигнал с моего передатчика. А там, среди контейнеров, упрятана такая ма-аленькая машинка… Сигнал идет в эфир с тех самых пор, как пропал грузач. Словом, единственным свидетелем останешься ты, малыш. Поверь, мне жаль.
Широкое дуло пистолета было нацелено Ульсу в живот. Ампулы усыпляют в среднем на сутки. Старик — не Хиск. От его выстрела не увернешься.
– Мои люди тебя проводят, — сказал главный диспетчер. — Учти, они колонисты. Но обучены стрельбе Не хуже тебя. Будь благоразумен.
Он нажал на кнопку, и в распахнувшуюся дверь вошли двое громил в таможенных мундирах.
– Старик, — произнес Улье, — ты не человек. Ты оборотень.
– Может быть, — сказал тот. — Проводите его в ангар.
Двое достали ампульные пистолеты и, вполне квалифицированно держа их у бедра, вывели Ульса в коридор. Спускаясь с ними в лифте, разведчик чувствовал сквозь комбинезон холод обоих стволов. Один прижимал к груди, другой — к лопатке. Ай да ребята. Похоже, расклад безвыходный.
На космодроме в этот ночной час не было ни души.
Конвоиры вели Ульса вдоль шеренги грузовых барж, отстав от него шага на три. Он увидел, как впереди распахнулись ворота одного из ангаров, и там, в полутьме, загудел двигатель телеуправляемого погрузчика. Они даже не стесняются повторений, подумал разведчик.
До ангара оставался десяток шагов. За его воротами гудела и лязгала гусеницами смерть.
Где-то в ночном небе несся грузач с телами Мэга и Тода, с безумным Хиском, чахоточным Зетом и тремя таможенниками на борту. Адская машинка в его трюме ждала момента, когда Вайс включит общую систему связи. Этого Улье не сможет предотвратить. Даже если каким-то чудом выиграет схватку с двумя вооруженными конвоирами. Чтобы доложить о результатах осмотра и получить указания, таможенники воспользуются видексом грузача, но не успеют они повернуть рубильник…
Высоко в ночи зажглась сверхновая.
Ослепительные потоки света обрушились на Кос-мопорт с мгновенно поголубевшего неба. Казалось, все вокруг вспыхнуло белым пламенем, до рези в глазах, — так мощно полыхнуло фотонное топливо на орбите.
Но прежде чем погасла чудовищная вспышка, повергшая в изумленное оцепенение обоих конвоиров, Улье выстрелил из капитанского револьвера дважды. Два сдавленных вскрика слились в один. И два пистолета вывалились из простреленных рук.
А затем Космопорт снова объяла ночь, косо располосованная прожекторными лучами.
Глава 6…И ВСЯ ОЙКУМЕНА
Парящий в десяти локтях над постаментом обелиск, чье острие окутывали облака, можно было увидеть из любой точки Космопорта-1. По давней традиции многие разведчики приходили сюда перед тем, как уйти в рейд. Вот и теперь два человека стояли у громадного круглого цоколя, на котором алыми буквами человечество начертало свой главный и нерушимый Принцип.
– Вот не думал, что мой рейд окажется и впрямь последним, — сказал тот из двоих, что носил партикулярный костюм и при ходьбе опирался на трость.
– Неужто никакой надежды? — спросил его спутник, рослый атлет в комбинезоне с командирскими нашивками на рукаве.
– Почему же, есть. Мне предложили операцию, хотят удалить сустав и вырастить новый. Долгая морока, но ничего не попишешь, придется…
– Вот и отлично. Вылечишься — вернешься. Я похлопочу.
– Нет, командир, — возразил человек с тростью. — Я не вернусь в разведку.
– Как так?
– Видишь ли, я уже не тот малыш, у которого констатировали психологическую непригодность. Теперь эта непригодность совсем другого рода. Я хлебал с колонистами их аминореллу из одного котла. Я побратался с одним из них, и он спас меня от верной смерти. Пойми, я больше не смогу выйти на карантинную планету, оставаясь сторонним наблюдателем.
– Странно ты рассуждаешь. Как будто тысячу раз до этого ты не был в роли колониста.
– То-то и оно, что в роли. Тогда я носил личину. А тут прожил несколько суток их жизнью — по-настоящему, безо всяких прикрытий и надежды на то, что свои отовсюду вытащат. И во мне что-то перевернулось. Я увидел их совсем с другой стороны…
– А, ты наконец убедился?..
– Не только. Я понял еще кое-что. — Первый собеседник указал тростью на постамент: — Принцип Гуманности ошибочен. Прежде всего потому, что его попираем мы сами.
– Погоди-погоди. Не руби с маху. Пока Принцип не исповедуют все до одного, он и не может применяться во всей полноте. Это вытекает из него самого. Из его зеркальности.
– Нет, это ты погоди. Мораль — здание, из ее фундамента не вынуть ни одного постулата. Иначе вся она начнет соскальзывать по наклонной плоскости, разваливаясь на лету. Тот самый постулат оказался изъятым еще тогда, когда объявили несколько тысяч человек изгоями, посадили их в звездолеты и швырнули в космос, как горсть вредных отходов.
– Имперским политикам это казалось проще всего. Не строить тюрем, не содержать охрану, не заботиться о заключенных. А с другой стороны — раз и навсегда изолировать их, пресекая репродуцирование преступности, к тому же-в назидание остальным. Наконец, надеялись, что они просто вынуждены будут исправиться, оказавшись в узкой среде себе подобных, где их жизнь будет зависеть от плодов их труда…
– Можешь еще добавить, что агрессивность и жестокость считали тогда рецессивными генетическими признаками. Что ссылали из самых лучших, гуманных, евгенических соображений, вместо того чтобы стерилизовать насильственным путем.
– И это так, — сказал собеседник, которого назвали командиром. — Но что ни говори, теперь с насилием в ойкумене покончено, и Принцип Гуманности торжествует.
– Я же сказал, мы исповедуем вовсе не тот принцип. Мы выбили на этом постаменте: «Он — это ты». Но на самом деле придерживаемся иной формулы:
«Я — это он, если он такой же, как я». Вместо главного мерила — «он» выступает субъективное «я». И в итоге все сводится к тавтологии.
– Допустим, так и есть. А что ты предлагаешь взамен?
– Не знаю. Не мне судить. Я сам нарушил один из аспектов Принципа, пускай невольно. В какой-то мере из-за меня погибли люди, начиная с Мэга и кончая таможенниками.
– Не мог же ты всего предусмотреть. Вряд ли другой бы на твоем месте смог больше.
– И все-таки оказалось легче выжить, чем жить, сознавая, что из всех уцелел я один.
– И вся ойкумена, — сказал Ивз, кладя руку на плечо Ульса.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
С прогулки Улье вернулся в свой гостиничный номер и лег отдохнуть. Однако не успел он смежить веки, зазвонил видекс.
– Я слушаю.
– Это вы — Улье? Ну сколько можно вас искать?! — негодовал с экрана безукоризненно подстриженный и выбритый человек. — Пожалуйста, срочно явитесь в канцелярию Космопорта!
– Что-нибудь случилось?
– Вы еще спрашиваете! До сих пор вы не обменяли свой жетон на удостоверение второго пилота!