Сапоги Федора Михайловича ступили на мягкий спорыш обочины. Он усмехнулся. Великое дело привычка. Сегодня он, чтобы продлить удовольствие от ночной прогулки, решил сделать крюк и обогнуть старинное купеческое кладбище, задами выходящее на Хлебную, но ноги сами собой вынесли его к высоким чугунным воротам, запертым на огромный, похожий на свернувшуюся клубком собаку замок.
Но Тартищев знал об этом и прошел чуть правее ворот. Издавна здесь была устроена лазейка для обитателей Хлебной улицы, не желавших ходить в обход кладбища. Правда, только в дневное время. Ночью здесь можно встретить лишь порскающих в разные стороны бродячих кошек да спугнуть ночную птицу, которая, сердито ухнув, поднимется на крыло и скроется в темных недрах колокольни полуразрушенной церквушки, в которой отпевали когда-то нынешних обитателей кладбища.
С трудом протиснувшись сквозь лазейку, Тартищев привычно удивился недюжинной силе того, кто умудрился выломать целых три чугунные пики из ограды, и столь же привычно посетовал, что избыток сидячей работы существенно повлиял на габариты его и так нехрупкой фигуры.
Мрачные надгробия купеческих могил с застывшими в скорбных позах херувимами, массивные кресты и купола семейных склепов четко выделялись на фоне еще более посветлевшего неба. Тартищев уже знал: стоит ему миновать могилу известного в городе владельца аптек Дедюлина-старшего, как тут же из-за склепа семьи Курашкиных вынырнет луна и высветит даже самые плохо различимые, самые пострадавшие от времени и непогоды надписи на могильных памятниках...
Курашкина?! Тартищев остановился как вкопанный. События последних дней ни в коей мере не желали оставлять его в покое. Вот уже неделю город будоражили слухи и домыслы один ужаснее другого по поводу убийства нескольких вдов когда-то первых богатеев Североеланска. Последняя из убитых старух принадлежала к семье Курашкиных. Кажется, была старшей сестрой известного в Сибири спиртозаводчика...
Михаил Федорович присвистнул и почесал за ухом. Непременно надо будет встретиться с Пантелеймоном Васильевичем. Может, и прольет какой-никакой свет на убийство своей сестрицы. Ведь были же основания у неизвестного убийцы укокошить подряд пятерых богатых и одиноких старух и ничего не взять при этом. Похоже, он только затем и забирался в дом, чтобы придушить свою жертву, а затем скрыться по крышам домов, потому что на земле никаких следов обнаружить не удавалось. Почему преступнику надо было уходить по крышам, никто, даже сам Тартищев, толком объяснить не мог. Убийства совершались между тремя и четырьмя часами ночи, когда ни одной живой души на улице не сыщешь, а окна обывательских домишек надежно защищены ставнями...
По правде, поначалу все сводилось к тому, что убийца удалялся с места преступления чуть ли не на крыльях, но после убийства третьей жертвы, вдовы владельца алебастровой фабрики Бальцера, у которой при удушении пошла кровь носом, на свежевыбеленной печной трубе соседнего с погибшей вдовой дома агенты обнаружили отпечаток окровавленной ладони. Вероятно, нога убийцы соскользнула по мокрой кровле, и он непроизвольно схватился за трубу. При дневном свете удалось обнаружить и сам, правда совсем слабый, след скольжения. И более ничего...
Тартищев крякнул от досады и вытащил из кармана табакерку, но так и застыл с щепоткой табака в правой руке. Прямо напротив него висела распятая на чугунных пиках ограды фигура человека. Всходившая из-за гор луна четко высветила раскинутые вдоль решетки руки, склоненную набок лохматую голову, согнутые в коленях ноги. Одет человек был то ли в длинный плащ, то ли в шинель, потому что одна пола зацепилась за острие пики и полностью закрывала правую руку.
«Господи! – Федор Михайлович едва сдержался, чтобы не перекреститься, и тут же деловито подумал: – Никак удавленник или, того хуже, пьяный лез через ограду и напоролся на острие...»
Человек не подавал признаков жизни, но Тартищев тем не менее осторожно приблизился к нему, вгляделся внимательно и поначалу ничего не понял, обнаружив вместо лица нечто бесформенное, притиснутое к ограде. Потом сообразил. Похоже, это всего лишь старая фетровая шляпа, которая сползла с головы человека и прикрыла его физиономию.
Тартищев прислушался. Ничего. Абсолютная тишина. Никаких тебе шорохов и звуков. Человек не шевелился, но следов крови на его одежде Тартищев не заметил, так же как не почувствовал запаха спиртного. Висел человек достаточно высоко, поэтому Федор Михайлович, опять же с трудом, пролез теперь уже в другую щель в ограде, как раз напротив первой, и оказался на родной Хлебной улице. До дома оставалось саженей сто, он даже видел отблески света на листьях сирени, росшей в палисаднике. Его верный денщик Никита никогда не ложился, не дождавшись барина. Но по долгу службы и прежде всего по совести Федор Михайлович не мог позволить себе пройти мимо человека, который наверняка нуждался в помощи, если был жив, конечно. Хуже, если уже мертв, но тогда тем более нельзя уйти, не выяснив, по какой такой причине он вдруг повис на кладбищенской ограде.
Тартищев удрученно вздохнул, подумав, что и Никита, и Дозор, и чай в беседке, и даже его обожаемая дочь вряд ли дождутся его домой сегодняшней ночью. Хотя впервые, что ли? Им не привыкать...
Федор Михайлович попытался подхватить человека под колени, но не тут-то было! На заборе висела настоящая туша, никак не меньше трехсот фунтов весом, да и ростом малого бог тоже не обидел. Тартищев прикинул на глаз – детина был около трех аршин ростом, и это при полусогнутых коленях...
На всякий случай Тартищев огляделся по сторонам. Из своей многолетней практики он знал, на какие ухищрения способны пойти местные жулики, чтобы ограбить припозднившегося прохожего. Даже в чучело на время превратиться, в чучело, повисшее на заборе...
Но вокруг было спокойно, огромная туша продолжала висеть, не подавая признаков жизни. И тогда Федор Михайлович решил дойти до дома и взять в подмогу Никиту, дворника и кухонного мужика Семена, чтобы совместными усилиями снять тело с ограды. Теперь он не сомневался, что это было все-таки «тело», которое, правда, еще не успело окоченеть.
В это время суток на Хлебной улице всегда бывало безлюдно, даже собаки не брехали, приученные к непременной ночной тишине и благонравию местных обывателей. Поэтому едва различимый топот лошадиных копыт и стук ободьев по редким, выглядывающим из пыли камням заставил Тартищева насторожиться. Он оглянулся. Со стороны оврага по Хлебной двигалась пролетка, и Тартищев остался у ограды. Появилась надежда позвать на помощь припозднившегося пассажира, а то и двух, вместе с кучером. Федор Михайлович не сомневался, что это кто-то из задержавшихся в городе соседей. Другого просто не могло быть.
Он вгляделся в остановившуюся напротив пролетку. Место кучера занимал неопрятно одетый парень лет двадцати с прыщавым лицом. Лоб и глаза скрывались за волосами. Он спрыгнул на землю и спросил:
– Что происходит, папаша? Хочешь стрюка ломануть?