– Зильбер? – хмыкнул старик. – Какой же ты русский?
– Еврей! Еврей! – истошно вопил я. – Только русский еврей! Родился в Москве. Мама моя в Москве родилась. А папа в Ленинграде. После войны перебрался в Москву с семьей. Блокадник он. Дитя блокадного Ленинграда!
– Что-то у тебя, еврей русский, совсем ум за разум зашел. Ленинград только в кольцо взяли. – сказал Канарис и впервые за весь допрос встал передо мной, загородив яркий свет и приставив ко моему лбу пистолет. – Три…
– Стойте! Стойте! – задыхался я. – Все скажу! Только не стреляйте. Не стреляйте!
Я уже понял, что у старика выпали из жизни последние семьдесят пять лет. Он все еще был на задании в Германии. Он все еще адъютант адмирала Канариса и служит Великому Рейху верой и правдой. И, что хуже всего, он все еще русский разведчик, чье задание под угрозой.
– Говори.
Я сам не понял, как выдавил из себя:
– Я знаю о вас все, Егор Фомич. Даже то, что вы сами еще не знаете. Только не стреляйте, пожалуйста! Каждое свое слово я смогу доказать. Вы все сами поймете. Вам станет легче, и мы все уладим мирно.
– Ну, давай, удиви меня, русский еврей Зильбер.
– Вы советский разведчик. Оперативный псевдоним «Канарис». Служили под прикрытием в Абвере, под началом начальника внешней разведки третьего Рейха, адмирала Вильгельма Канариса. Вы, собственно его и завербовали, отсюда ваш псевдоним. Вы прошли всю вторую Мировую Войну и застали начало холодной войны в качестве сотрудника Советского посольства в ГДР. Вернулись в Москву в пятьдесят третьем. Вы долго преподавали в академии генштаба. Затем вас перевели на преподавательскую работу в ГРУ, где вы и проработали вплоть до развала Советского Союза. Ушли в отставку, когда в стране был полный бардак и беспредел, но все же вынесли все тяготы и лишения нового времени. Вы герой Советского Союза, Макаров Егор Фомич. Материалы по вам и другим разведчикам вчера опубликовали в открытом доступе. Вас наградили, Егор Фомич. Вы Герой. Вы прошли ад и никто до вчерашнего дня не знал об этом! Вы герой! Герой! Сейчас две тысячи двадцатый год! Почти четверть нового века прошла, а о вас только вспомнили. А, ведь, вы настоящий герой!
Я тут внезапно осознал, что говорю истинную правду. Впервые в жизни, перед лицом смерти, я задумался о судьбе тех, кто ковал для меня победу в Отечественной Войне. Я впервые осознал, что это не абстрактные ветераны с гвоздиками, слоняющиеся по красной площади раз в году, а живые люди. Легенды! Матросовы, Космодемьянские, Ватутины, Покрышкины, Кожедубы, Маринеско… Люди с большой буквы. Люди, благодаря которым я вчера пил пиво и спокойно курил возле бара. Люди, благодаря которым я вообще на свет появился.
Я взглянул на убого обставленную квартиру Героя Советского Союза и у меня на глаза выступили слезы. Взрослый, седеющий мужик с пивным пузиком и притупившимся чувством человечности, сидел перед вооруженным ветераном, рисковавшим своей жизнью на протяжении семнадцати лет, и плакал. Я не знал, как смотреть в глаза старику. Что я мог сказать ему в свое оправдание? Как вообще можно оправдать предательство, которое общество совершило по отношению к таким, как он? Сколько таких героев встречают свою смерть в нищете? Сколько таких победителей уже умерло, не дождавшись от общества признания? Что они чувствуют, глядя на факельные шествия неонацистов на Украине и в Европе?
Я понял одну простую истину – нет нам оправдания. Не страна их предала, а мы все.
Глава 5
Мы ютились за маленьким обеденным столом на кухне. Шел первый час ночи. Перед нами стояла пустая бутылка «Столичной». Закалка разведчика позволила ему пить наравне со мной, а если учесть мою травму головы, то еще и выглядеть бодрее.
Егора Фомича отпустило только после того, как я предложил ему посмотреть на даты газет и журналов, которых в его захламленной квартире было с избытком. Как оказалось, в годы его работы под прикрытием, у него действительно был связной с фамилией Зильбер. Вернее, на тот момент, фамилию связной носил немецкую, но вербовавший его Ганс Граубер, знал его истинное имя. У них была своя система пароль – отзыв для работы с агентурой. Если Канарис спрашивал агента, посланного Зильбером о своей рукописи, человек Зильбера должен был отвечать, что рукопись ушла в печать. Если отзыв был иным, явка считалась проваленной.