Во дворе было все так же многолюдно, горело несколько фонарей. Носилки поставили под навес около дома. Митя, тяжело дыша, протянул кувшины Хабибуле. Хабибула передал их мулле. Мулла поставил кувшины у ног Абдула, пробормотал что-то, стал разматывать окровавленные тряпки.
Митя отшатнулся — вместо ног он увидел обломки костей.
Хабибула заметил его испуг, глянул на него зло, грубо подтолкнул к сараю. Когда он запер дверь, Митю вырвало желчью. Он отошел подальше, упал на солому.
— Не ушел? — раздался с помоста голос Кости.
— Не смог, — прошептал Митя. — Не забраться там. У Абдулы ног нету.
— Мина. Поди, сами и понаставили. А ты дурак! Если он умрет, они нас обоих кончат. Меня бы послали, я б ушел.
— Не смог, — повторил Митя и отер горечь с губ. — Меня с горы кто-то вниз толкал, а в роще паутина летает, бегает кто-то.
— Ну да, тутовые духи шелк стерегут, будут нам саван прясть, — Костя невесело усмехнулся. — Залезай, спать будем!
Митя забрался на помост, улегся ничком. Его била мелкая дрожь.
— Им же вода нужна была!
— А, ну понятно! Сострадательный ты наш. Душманов пожалел. Посмотрим, что они с тобой завтра за твою жалость сделают…
Сейчас они его мертвой водой промоют, живой заживят. Сказки все это, Кычанов, в госпиталь его надо. Господи, какому ж богу молиться, чтоб Абдульчик-бача живой был. Ты молись, Кычанов, молись, завтра для нас воду понесешь!
Во дворе мулла читал молитву, жгли какую-то пахучую горькую траву. Дрожь не проходила, и он чувствовал, что внутри все горит.
— Что-то плохо мне.
Костя потрогал его лоб, вздохнул и стал укрывать сеном.
— Хороший ты парень, Кычанов. Добрый, душевный. Поспать тебе надо, а утром будешь огурцом. Больным нельзя умирать, — взводный повернулся к нему спиной и громко зевнул.
Дождь кончился. Митя долго не мог уснуть, все прислушивался к непонятным разговорам за стеной сарая, вдыхал горький запах травы.
Он вспоминал дом и маму. Хотелось плакать. Вскоре он понял, что Костя тоже не спит, а только притворяется спящим. “Храбрится, а сам такой же”, — подумал Митя…
Он открыл глаза и увидел, что уже утро. Костя сидел рядом с ним на помосте и забивал косяк. Во дворе раздавался стук — долбили камень.
— Умер он, — сказал Костя просто. — Недавно унесли.
Митя спрыгнул с помоста, припал к двери. Посреди двора перед плоским камнем на корточках сидел парень в афганской рубахе и шароварах черного цвета. В руках он держал зубило и молоток. Удары его были коротки и точны. Он сдувал пыль с камня, чтобы видеть буквы, иногда от усердия высовывал язык и водил им из стороны в сторону по обветренным губам. Закончил, полюбовался своей работой. Вынул из кармана шаровар пачку “Ричмонда”, закурил. Выкурив сигарету, он поднялся, размял затекшие ноги, взял камень под мышку и вышел со двора.
Митя отошел от двери, с тоской поглядел на струящийся сквозь щели утренний свет.
— Что теперь будет?
Взводный протянул ему косяк.
— На, весь кури, не хлызди. Ты свой, я свой. Помянем душу раба божьего Абдула, пусть земля ему пухом, — Костя дал ему подкурить.
— Почему же так? — растерянно сказал Митя. — Люди живут без ног.
— А я знаю? — взводный сделал глубокую затяжку. — Не помогла, значит, вода.
Митя докурил косяк до конца и улегся внизу на соломе. Сарай тут же качнулся, будто началось землетрясение, в щели тонкими нитями заструилась белая паутина. Он увидел чьи-то внимательные глаза, которые смотрели на него в щель потолка, вскочил, быстро залез на помост, прижался к Косте.
— Ты чего? — удивленно уставился на него Костя.
— Видишь там? — он указал пальцем на щель. — Это вчерашний.
— Угу, — Костя расхохотался. — А у меня там баба голая. Хочешь, махнемся? Он у тебя симпатичный?
Где-то близко защелкали короткие автоматные очереди, одиночно грохнули “буры”. Митя встрепенулся, вопросительно посмотрел на взводного.
— Похоронили, — произнес Костя. — Ты теперь лежи, не дергайся, досматривай глюки.
В этот день о них словно забыли. Душманы вместе с муллой вернулись во двор. Резали куриц, готовили плов. Потом были поминки. Дразнящий запах еды заползал в щели сарая. Они старались не вдыхать его, но он вползал в ноздри и заставлял часто глотать слюну, которая после чарса была густой и горько-сладкой. К вечеру, когда мужчины ушли, Хабибула сел на пороге дома и стал кормить лепешкой оставшихся куриц. При свете заходящего солнца им хорошо было видно, что он не плачет.
На следующее утро чуть свет Хабибула сел на складной велосипед и уехал. Его не было весь день. Они лежали на помосте, разжевывали траву и мелкие цветы, высасывая из них остатки сока, но голод и жажда становились все нестерпимее.
Вернулся Хабибула не один. За ним во двор вошел старик с “буром”. Он вел под уздцы двух ишаков. На одном из них сидела женщина в парандже сиреневого цвета. Хабибула пригласил старика войти в дом.
Женщина спешилась, показав тряпичные туфли, голые лодыжки и легкие шаровары. Она отошла в дальний конец двора, где из камней был выложен летний очаг, и села там.
Костя оттащил Митю за рукав от двери. Вид у него был потерянный, испуганный.
— Я же тебе говорил — хана! Это кореш его! На ремни порежут!
— Ты его видел хоть раз? — Митя почувствовал, как задергалась под глазом жилка.
— А мне видеть не надо. Я их задницей чувствую! — он потащил Митю в дальний угол сарая, припер к стене, заговорил быстро, брызгая слюной: — Наврал я тебе, Митяй, не было тут тайника, и коня не было. Там я его взял, там. Швырнул “эфки” и полез смотреть, что там. Дети мертвые уже, и женщина с ними. Все осколками покоцанные, а рядом игрушки. У пацана лошадь эта, а у девчонки куклы тряпичные, старинные. Ногу-то коню осколком отбило. Я смотрю — хорошая вещь, дорогая, — и сунул в вещмешок. Спустился, смотрю — наши чешут. Чего там, говорят. Я им: пусто там. А у самого руки трясутся и ботинки в крови. Ну откуда я знал, Митяй, ну скажи мне! Они ведь всегда в горы уходят, когда операция. А эти не ушли! Ну почему они не ушли, почему? Почему этот мудак их там бросил? Тут война, а они детей в доме оставляют! Я-то в чем виноват? Мы всегда “эфки” бросаем! Ну скажи, ты ведь тоже бросал, да? Инструкция такая: не бросишь — пальнут!
Митя кивнул, испуганно глядя в бешенные глаза взводного.
— А тут засада! Я ребят потерял. Думаешь, легко? Ты мне скажи? Он у меня автомат взял, а вещмешок шмонать не стал. Я оклемался и затырил конягу. Думал, вынесет она меня. А у нее винтов нету, зараза, чтоб взлететь! Ты не думай, Митяй, не шизанутый я, нормальный! Это я контуженый такой! Говорил я тебе — беги! Видел, сколько тут народу во дворе толклось? Не было у них вчера там постов. А ты смудачил! Если выживешь, сбереги его, дембельнешься, поедешь ко мне на родину, родителей повидаешь, наврешь чего как, а конягу девушке моей отдай. Она потом замуж выйдет, детей нарожает, вот и будет им игрушка! Ну, чего ты молчишь, Кычанов?
— Да-да, — растерянно кивнул Митя. — Отдам.