Дитер многозначительно умолк и вперился взглядом в робкую фигурку Агнес, оценивая её:
- Чепец этот обветшалый сними. Надо бы выставить напоказ косу, да, гляди, не забудь к ней ленту. Платье чинено, пойдет, он мужчина взрослый, понимает, что не в платье дело и не в башмаках. Переоденет, переобует тебя, ещё завидовать начнут. Смотри, и руки вычисти.
Он затих, поскреб щетину на подбородке:
- А с ней дела, должно быть, плохи, - он указал толстым пальцем в направлении спальной комнаты. – Как её покажешь? Переменить своё решение может Ройс. Людские толки одно дело, а когда своими глазами взглянет – лишишься жениха. И про тебя подумает невесть что, и про семью нашу.
Голос его был полон сомнения, и Агнес поспешила утаить вдруг прояснившееся лицо. Дитер продолжил раздраженно:
- Не тайна это вовсе: в нашей деревне говорят и окрестности полны разговоров. От людей срам свой не скрывает. Уважаемой женщиной раньше показывала себя, а вон что вышло. Отродясь такого не видел, а самим с позором пришлось столкнуться. И ничто на неё, дьяволицу бесстыжую, не действует: ни людские пересуды, ни вразумения. Всё ходит и ходит по окрестностям, шатается по людям, жалости просит. Постыдилась бы…
Он бросал слова со злостью, размахивал руками перед Агнес, но так и не шёл в комнату к Хильде. Перед девочкой речи свои говорил обиженно. Наконец, гнев его приутих, и, порядком выругавшись, он смолк и засопел. «Опять обдумывает это своё дело, - пронеслось в голове у разочарованной Агнес, - не отпустит он меня».
- Закроем её поначалу у нас, я с Хельгой потолкую. В гости пригласим и оставим подольше. Ройсу же скажем, что приболела мол, у дочери старшей лечится, там за ней лучше смотрят. Только бы ты его зацепила, а дальше он и не посмотрит в сторону той преграды, и думать забудет. Дело сладится – и она не забалует. Ты-то что стоишь, будто кукла неживая, лишь глазами хлопаешь, - напустился он на Агнес, - Радовалась бы да молилась.
Он перекрестился для верности и продолжил:
- Накинь на себя одежду потеплее, проедемся, дом Ройса издали покажу, где хозяйкой можешь стать. Псину свою дома оставь. Мне в повозке он ни к чему, шерсти лишь натрясёт, грязи от него да вони не наберёшься.
Пока он переводил свой гнев с матери на собаку, Агнес одевалась. Руки её едва слушались, то и дело плутали. Палец проскользнул в одну из петель, она не заметила этого, пока боль не стала острой. Агнес охнула, повернулась к собаке.
Пёс непонимающе заскулил, когда Агнес повела его к сараю и закрыла там. Оставлять его с матерью наедине в доме она опасалась, больно осторожно та поглядывала на собаку. Девочка, случалось, замечала злобные и опасливые взгляды, которыми мать награждала Друга. Он, со своей стороны отвечал ей равнодушием и старался держаться от женщины в стороне. Агнес недоумевала, отчего она чувствовала в нём опасливую настороженность. Он избегал присутствия Хильды, но, тем не менее, держался подле Агнес, будто она нуждалась в его охране. Иногда она задавалась вопросом, отчего пёс, спокойный к прочим людям, так ведёт себя с её хрупкой больной матерью.
Агнес знала, что и прочая живность не в почёте у матери; если она и заводилась, то равно недолго жила подле них. На скот вдруг нападал мор, куры переставали нестись и попусту гибли, кошки пропадали, а собак, кроме Друга, у них прежде не водилось. Но в остальном в прежние годы Хильда была отменной хозяйкой, так что её близкие свыклись с этой её неприязнью к животным. Она ухаживала за ними с явной неохотой, будто по принуждению и не прикасалась к ним. Те, стоило ей приблизиться, боязливо сторонились, а иногда от страха бунтовали. Одна из дочерей, услышав их жалобные голоса, обычно устремлялась на подмогу.
Друг, нехотя, поскуливая, улёгся в сарае. Хильда, по обыкновению, измождённая, скрывалась за дверьми своей комнаты. Агнес медленно взобралась в повозку. Тошнотворное отчаяние притаилось внутри при мысли о том, что Ройс приедет к ним, начнёт расхаживать по опустевшему, затаившему боль отчему дому. Само имя Ройса вызывало отторжение. При упоминании о нём её сердце замирало, душа мёрзла, тело отказывалось слушаться, и только одна мысль об ужасающей неправильности и непоправимости шага, к которому её нынче же принуждал Дитер, владела ей.