Потому как темные времена — они не вечные. Рано или поздно закончатся. А грамотные люди — они всегда ценятся. Или как наемные работники, или вообще как будущие хозяева больших речных кумпанств. Кто может себя прокормить, на реке не пропадет. А у кого к работящим рукам и думающая голова прилагается — тот богатым и уважаемым человеком станет.
И баночку чернил в подарок
В гости к брату Вольдемару Агнесса заскочила не просто так. Отчет — это повод. А главное — у монаха можно было втихую утащить несколько исписанных листов из пачки на углу стола. Все, что не удовлетворяло взыскательные вкусы архивариуса по готичности выведенной надписи, гравюрам с мордами тварей или еще каким-то одному ему известным проблемам — набело перелицовывалось и убиралось в очередную папку. А «испорченный» лист водружался на верх пирамиды. На растопку ценную бумагу не тратили, раз в месяц относили в мастерскую и там перерабатывали.
Для Повитухи исчерканные листы представляли особую ценность. Именно из них получалось скатывать плотные бумажные шарики, которыми так приятно расстреливать через бронзовую трубочку охрану на плацу. С закованными в железо бугаями у женщины шла перманентная вялотекущая война. Нет, будь что-то серьезное, разговор получился бы очень короткий. Сложила бы из отрубленных голов пирамиду на утоптанном песке и дело с концом. Но за мелкие пакости на куски рубить — это все же чрезмерно. Агнесса не монстр какой-нибудь. А вот попасть комочком в обнаженную шею, когда на утреннем разводе капитан идиотов строит — здесь уже настоящее коварство, детальный рассчет и тайная мстя. Потому что заорать от неожиданности в момент «я вас научу маму Церковь любить» — однозначный залет. И будешь в свободное от службы время нужники чистить.
Повитуха иногда ловила мрачные взгляды и догадывалась, что ее проделки порождают недобрые подозрения у охраны. Но за руку и трубку не ловили, доказать ничего не могли и косились больше по привычке. Ведь кто у нас самая главная оторва среди Сестер? Ответ известен. Поэтому — будем подозревать и думать, как поквитаться.
— Это чего такое расчудесное? — спрятав несколько листов в безразмерном кармане, Агнесса отвлеклась на интересную картинку. Неизвестный с изрядной долей достоверности изобразил, как рыцарь в мятом шлеме тыкает кривым мечом в пузо кабану. Кабан был явно с болот — выше человеческого роста в холке. И меч, судя по крестовине, ковали в Линце. Учитывая, насколько паршивое железо плавили местные кузни, чудо еще, что оружие просто погнулось, а не свернулось в штопор.
— Эрвин выкаблучивается. Скучно ему раз в месяц выписку по монстрам оформлять, вот и занимается художествами.
О том, что Вольдемар не особо силен в художественных экзекуциях, Повитуха знала. Как и о том, что архивариус недолюбливает более одаренных художников. Потому что отрисованные им лично морды с большим трудом можно было опознать. Но для этого под каждой гравюрой монах делал подпись для потомков. А здесь — кабан, как живой.
— Что за Эрвин?
— Знакомый мой, из Пизы. Мы там на переписчиков обучались. Я потом сюда был отправлен, а его за неусидчивость отрядили в Северную Марку. Сейчас в Хафельберге сидит. Собирает у караванщиков все о монстрах, что в дороге узнали, делает выписку и дальше уже по отцам-настоятелям копии переправляет.
— А, точно. По этим письмам на карте Империи смотрят, где и сколько зубастых успело отметиться. Помогает будущие прорывы предсказывать и в проблемные герцогства наемников на усиление перебрасывать…
— Вот, даже ты знаешь… Но Эрвину все мало. Все чего-то хочет интересного, мечтает в веках след оставить. То картинки рисует, то еще чего пытается придумать. Хотя не мальчик уже.
Подумав, Агнесса забрала листочек, уточнила детали и корявыми буквами изобразила сбоку от бедняги рыцаря: «Эрвин Эрдаффель — шило в заднице». Вроде надо было в Мекленбург посылку доставить, так нужный монастырь будет как раз по дороге. Интересно познакомиться с человеком, кто не только в официальных талмудах ковыряться умеет.
Любителя рисовать ожившие кошмары Агнесса нашла вечером в таверне. Монах ужинал. Или постился. Потому что кружка воды и небольшой кусок хлеба на ужин походили мало.