Все это надлежало связать единой мыслью, воплотить в цельной и лаконичной форме. В общем, задуманы были не аморфные заметки, а книга, небольшая по объему, богатая содержанием, с крепкой, художественно обоснованной композиционной структурой. Не удивительно, что материал сопротивлялся: слишком обширный и разнородный, он не легко спрессовывался в книгу.
Агния Львовна буквально на слух выверяла каждый абзац, по многу раз читала готовые главы друзьям, советовалась, одно изменяла, другое сокращала, третье переписывала наново, меняла местами главы и главки, отвергала напрочь иные великолепно написанные страницы только потому, что они «не ложились» в концепцию книги, и дописывала новые эпизоды, которых, как оказалось, не доставало.
В итоге возникло произведение нового жанра: многоплановое, «многослойное», органично сочетающее дневниковые записи «для себя», мемуарную и путевую прозу, литературно-теоретические и этико-психологические эссе, стихи, рассказ о тайнах поэтического мастерства, социальные размышления и многое иное. Лишь отдельными гранями книга отодвинута в прошлое. А вообще-то «Записки» Агнии Барто — о сегодняшнем, о том, как, чем и во имя чего живет советский детский поэт, наш с вами современник, из каких сгустков боли, гнева, любви, страдания и радости, дарованных поэту вселенской жизнью, рождаются в конечном счете кристально-прозрачные строки, обращенные к доверчивым и открытым детским сердцам и заряжающие эти сердца оптимизмом, несокрушимой верой в добро, жаждой изо всех сил споспешествовать его утверждению.
Обычно мемуарист как бы говорит читателю: смотрите, вот чему мне довелось быть свидетелем и участником, вот оно — зримое для меня, а теперь, благодаря моей памяти и умению рассказывать, также и для вас, прошлое. Для Агнии Барто прожитое не является самодовлеющим. Ветры минувших времен точно так же, как и ветры настоящего, в едином порыве надувают паруса ее поэтического корабля, корректируя и убыстряя его движение. Поэт всегда в центре свершающихся событий, там, где может понадобиться его живое участие, слово и дело. Закономерно, что объединяющим ядром, внутренней доминантой книги стал советский человек в динамике его духовного, нравственного роста. И прежде всего — в его решающие, детские и отроческие, годы.
После выхода книги Агния Львовна рассказывала, что некоторые писатели, вероятно желая подчеркнуть высоту своей оценки, говорили: «Зря вы поставили в заголовок слово «детский». Ваша книга — это записки поэта. Так ее и следовало назвать».
Но художник В. Колтунов, оформлявший первое издание, в полном согласии с замыслом автора, выделил на обложке слова «детского поэта» красным шрифтом. Помимо того, что такое название абсолютно точно отвечает содержанию книги, оно имеет для Барто еще и полемический смысл. Писательница, отдавшая более полувека творчеству для младших граждан страны, подчеркивает названием книги, что эпитет «детский» в приложении к словам «писатель» и «литература» отнюдь не нуждается в стыдливом замалчивании. Что звание детского писателя может быть самым высоким из литературных «званий». Конечно, при условии, если литература не маскируется под детскую, а соответствует своей сущности.
Имея в виду эту сущность, В. Белинский, как известно, утверждал, что детским писателем нельзя сделаться,— им должно родиться. Агния Барто родилась детским писателем. Но узнала об этом много позже того, как, еще будучи сама школьницей, сочинила первые стихи, которые, по ее собственному признанию, были «беспомощным подражанием Ахматовой». И даже позже, чем стала писать и печатать стихи для детей.
Агния Барто — детский поэт не потому, что пишет для детей, а потому, что лучшие ее стихи стали детским фольклором. Они словно бы утратили черты авторства и превратились из поэзии для детей в поэзию самих детей, став адекватным выражением их духовной жизни, их мировосприятия, чувств, стремлений.
Великолепный тому пример — история со стихотворением «Челюскинцы-дорогинцы», о которой Барто с юмором рассказывает в «Записках детского поэта». Прочитав в электричке К. Чуковскому написанные ею шесть строк по случаю благополучного возвращения в Москву участников челюскинской эпопеи, Агния Львовна от смущения приписала эти стихи неведомому пятилетнему мальчику. И тончайший знаток языка и психологии детей, автор знаменитой книги «От двух до пяти» не только был пленен этой «пылкой и звонкой песней, хлынувшей прямо из сердца», но и не усомнился, что поэту именно пять с половиной лет. В потоке стихов, посвященных челюскинцам, «челюскинцы-дорогинцы» с легкой руки Чуковского не затерялись и даже в какой-то мере вышли на первый план, зазвучали с эстрады, были прославлены «Литературной газетой», упоминались в докладе С. Маршака на Первом съезде писателей. «С какой экономией изобразительных средств,— писал К. Чуковский в «Литературной газете» о мнимом пятилетием поэте,— передал он эту глубоко личную и в то же время всесоюзную тревогу за своих «дорогинцев»! Талантливый лирик дерзко ломает всю строфу пополам, сразу переведя ее из минора в мажор... Даже структура строфы так изысканна и так самобытна...»