Необычайно близко А. Барто и то высокое искусство Маяковского, которое С. Маршак (в своей статье «Маяковский — детям») определил как «искусство воспитывать и больших и маленьких», поясняя при этом: «Он писал не для того, чтобы его стихами любовались, а для того, чтобы стихи работали, врывались в жизнь, переделывали ее...» — и умению заставить стихи «работать», переделывать жизнь А. Барто училась прежде всего у Маяковского, да и поныне, хотя давно уже вышла на дорогу подлинно самостоятельного творчества, не забыла его уроков.
Входя в детскую литературу, А. Барто внимательно изучала также опыт и творчество таких выдающихся мастеров старшего поколения, как К. Чуковский и С. Маршак.
К. Чуковский, начиная с первых своих поэм-сказок, таких, как «Крокодил», «Мойдодыр», «Бармалей», отличающихся живостью, непосредственностью, бурным весельем и безудержной фантастичностью, вовлекал юного читателя в занятную игру, не считающуюся ни с какими условиями реального правдоподобия, отвечал потребности нашего юного читателя и слушателя в игре, творчестве, выдумке: конечно, А. Барто не могла пройти мимо этого опыта, помогавшего избавляться детской поэзии от излишнего дидактизма, от слишком прямолинейного, педагогически-утилитарного решения темы, от навязчивой нравоучительности.
Необычайно плодотворную роль в творческом становлении А. Барто (так же как и во всей нашей детской поэзии) сыграл один из принципов, издавна отстаиваемый К. Чуковским и сформулированный в книге «От двух до пяти», где опубликована глава «Как дети слагают стихи». Здесь, как и во всей книге в целом, утверждается, что детей надо не только учить — следует и учиться у них, постоянно прислушиваться к их языку, постигать и применять в разговоре с ними законы детского «речетворчества» во всем его богатстве и многообразии, во всей его свежести, первозданности, выразительности.
К. Чуковский — первый в нашей детской литературе — с такой страстной заинтересованностью и неустанной энергией в течение многих лет изучал язык детей, прислушиваясь к нему, смело вводил его в свои стихи, что оказалось для А. Барто той школой, которая во многом определила ее творческий поиск и помогла развитию существенных черт ее поэзии, где мы словно бы слышим голоса ее юных героев. Зачастую именно их языком и говорит поэтесса, и подчас кажется, что они сами создали ее стихи,— но это не имитация детской речи, а она сама — во всей ее свежести, непосредственности, жизненности, ибо вслед за К. Чуковским поэтесса так же чутко, внимательно, пытливо прислушивается к ней и вводит в свой стих все то, что является в ней подлинно творческим, обогащает язык детей, отвечает их деятельному началу, пылкости и непосредственности их чувств, потребностям их внутреннего роста.
Вслед за К. Чуковским А. Барто вносила в «детский стих» самые различные формы, бытующие в детской речи,— такие, как считалки, дразнилки, прибаутки, придавая своему языку живость, энергичность, ритмическую напряженность, стремительность движения, о котором идет речь («Я и прямо, я и боком, с поворотом и прискоком...»), и в этой готовности всемерно повысить действенность и выразительность стиха, его внутреннюю энергию мы также усматриваем влияние К. Чуковского, принципов его стихосложения, «освоенных» А. Барто творчески и совершенно самостоятельно (ибо прямого сходства в стихах этих поэтов мы почти совсем не обнаружим).
Вместе с тем многого из того, что характерно для творчества К. Чуковского — игры в «перевертыши», нонсенсы, «лепые нелепицы» (призванные по-своему — от обратного — воспитывать сообразительность, восприимчивость и наблюдательность юного читателя),— всего того, чем увлекался и увлекал своих слушателей К. Чуковский, мы не найдем в творчестве А. Барто — художника совершенно иного склада и темперамента, оставляющего своего читателя на обычной земле, в кругу самых повседневных обстоятельств, а не в области безудержной фантастики и чудес «наоборотного» мира.
Пожалуй, более близко Агнии Барто — если говорить о поэтике ее стиха — творчество С. Маршака, та его «строгая» школа, в которой точность, виртуозность, дисциплинированность стиха подчинены динамике последовательно развивающегося сюжета: сказано только то, что необходимо, что «работает» на сюжет и способствует его развитию. Но и в самой этой дисциплинированности, в его подчиненности беспощадно строгому «уставу» чувствуется высокое и безупречное мастерство, полная свобода художника, делающая его властелином самого «огнеупорного» и, казалось бы, неподатливого материала, превращающегося в опытных руках в податливый, текучий, словно бы добровольно и безотказно льющийся в приготовленные для него «изложницы», принимающий самые строгие и точно измеренные формы. Это мастерство, воодушевленное глубоким замыслом, доброй улыбкой, тонким остроумием художника, не может не пленить и не захватить читателя.