И сказал «Радуйся».
— Рогом тебе в зад за такое «хайре»! — прозвучало мимо меня, когда божок пробежал по песку в четвертый раз.
Круглый такой, мордатый. Когда я отозвал козу, он только носом фыркнул, и плюхнулся на берег. Смерил полным ненависти взглядом Амалфею. Вытер пот с лысины.
— Радуйся, как же. Коли не подавишься вестями.
Вытащил из-за пазухи что-то жареное, впился зубами. Кажется, даже — в козью ногу. Амалфея уставилась на пузатого мрачным взором, который обещал визитеру скорую гибель.
Вот как только хозяин отвернется, да.
— Вестями?
— Вестями, ага. Тебя тут Крон зовет. Присоединиться к мамаше и братикам и сестрами, значит.
Стукнуло там, внутри. Раз, другой, потом разошлось, неуемное…
— Он их нашел.
Хмурый лысый божок, пожиравший жаркое на песке, пожал плечами.
— А что ж не найти. Кого люди выдали… кого нимфы. Страшно, понимаешь, если твою семью грозятся в Тартар запихать. Так это… он тебе тут передавал кое-что.
Голос Крона был нестрашным. Не грозным. Заглушался чавканьем.
Может быть, отец на такое и рассчитывал.
— Говорит — если явишься, то сестер отпустит. А не явишься — ну, тогда пережрет всех до единого. Там уже, к слову, костер зажгли, овощи приготовили…
И на лук мой косится. Мол, ага, ага, давай, стреляй.
Наверняка ведь его сюда в наказание какое-нибудь прислали.
— Что бы сделал ты?
— Чего?!
Оторвался от жаркого, уставился на меня прищуренными глазками. Даже жир с губ вытер.
— Что бы сделал ты? На моем месте?
Божок хмыкнул. Пожал плечами.
— А не пошел бы. Тут, конечно, к вечеру весь остров сплющат — и великаны, и титаны, и чудовища. Но сбежать-то, наверное, можно.
— Хорошо, — сказал я. — Передай ему это.
— Что передать?
В ответ я посмотрел на Амалфею: мне прискучил разговор.
Очень скоро божок покинул берег бегом, невнятно ругая «проклятое отродье» — непонятно, то ли козу, то ли меня.
Я встал. Отряхнул песок с бедер, со шкуры черного леопарда, по которому однажды не промахнулся…
Интересно — что чувствует стрела, которая так долго летела к цели, а теперь — вот-вот и поразит ее?
Наверное, одно. Стремление попасть.
— Ты все-таки идешь? — шепнул голос из-за плеч. — Напрямик, в ловушку? Зная, что может быть… там?
— Да, — ответил я впервые. — Я иду. Иду на Олимп.
— Но почему?! Почему — так?
— Потому что Крон не знает, для кого это ловушка. Потому что я понял. Потому что я долго учился не промахиваться…
Песок запел свою сухую, тихую песнь под ногами.
— Потому что это ты, Ананка моя.
На площадке перед Олимпом было глухо. Горели костры — на них готовились блюда, которых никто не касался. Благоухали сосуды с медовым вином — к которым никто не притрагивался.
Титаны прятали глаза. Светлоусому Япету еще приходилось унимать сынка — голубоглазого Прометея. Предвидящий хватался за голову, шептал: «Как мы можем позволить такое!»
— Цыц, — с сердцем выдал вещий Япет. — Не тебе о путях Ананки судить.
И спрятал глаза, как все — чтобы не смотреть туда, в центр площадки.
Три девочки, уже входящие в возраст девушки. Двое мальчишек — старший пытается рассказать младшему какую-то историю про лошадей. И мать — с пустым, отрешенным лицом, в разорванных одеждах. Глаза-звезды потускнели, лицо — в царапинах, и тихая песня — безумная — слетает с губ.
Мужа с пира жена зовет:
Заплутал средь хмельных друзей.
Плачут дети, угас очаг —
Возвращайся, хозяин, в дом…
Мать не видит детей. Не видит дочерей: рыжая худышка Гестия обнимает высокую, светловолосую Деметру. Младшая, Гера, гладит материнскую руку, шепчет: «Мама, не надо опять эту песню, давай я лучше другую…»
Не видит сыновей. Зевс сжимает зубы, цедит, что вот, ему бы только вырасти, а он бы этого гада, он бы… Посейдон кивает и подтверждает: еще как, да. Вместе.
Мать не мать — она жена, зовущая мужа с пира.
Муж с пира возвращаться не собирается. Муж собирается на пир.
Крон Криводушный, сын Урана, Повелитель Времени, расхаживает по площадке. Спокойный, довольный. Бросается распоряжениями: тут нужно бы топлива в костры подкинуть, а тут — еще баранов прирезать. Обещаниями тоже бросается: ничего, мол, братья и сестры. С кем не бывает. Вот кончится сегодня все и заживем, заживем!!
А титаны и титаниды прячут глаза, будто не Крон перед ними — безумный Уран, ввергавший детей в пасть Тартара.
Будь их воля — они заткнули бы еще и уши. Чтобы не слышать отрывистых фраз, которые вырываются изо рта предводителя.