Все на свадьбе — а эти на похоронах.
Бойся же пышных свадеб, о Кора…
Во сне она смеется в ответ. Холодным смехом, похожим на вязкие воды Стикса.
— С чего мне бояться их? — шепчет. — У меня не было пышной свадьбы. Совсем никакой не было. Хтоний в руках — вместо свадебного убора. Вкус гранатового сока — вместо сладкого вина. Один его поцелуй — вместо всего остального. Прощальный взгляд уходящего в Стикс — вместо проводов на ложе.
Тогда та, иная, становится удивленной. Хмурится — не понимает, что за свадьба такая. Потому что, если так начать брак — чем закончится?!
— Разве даже подарков не было на твоей свадьбе, маленькая Кора?
— Подарок был.
Насмешливые, скрипучие старухи, дочери Ананки-Судьбы. Явились на ее свадьбу — которой не было. Пришли во дворец, когда она стояла перед троном отца: тот хмурился, мать плакала, остальные отказывались верить… Пришли — и подарили ей имя.
Впервые явились сами в олимпийский дворец. Чтобы бросить ей — расшитое не хуже свадебного покрывала «Персефона».
Убивающая смерть. Уничтожающая уничтожение. Мать заплакала еще горше, богини шептались. Маленькая Кора, жена Аида-Клятвопреступника, молча смотрела на тех, кто свил его нить.
— Что-то уж больно много уничтожения в одном имени, — прохихикала Лахезис.
— Разве она не выбрала раньше жребий весны? — усмехнулась Клото.
— Кого же так сильно хочет уничтожить весна? — прошамкала Атропос.
— Ананку, — сказала Кора, безучастно глядя Мойре в лицо. Видя, как с него медленно пропадает насмешка.
Почему вы так быстро ушли, о вездесущие Мойры?!
— Какую же свадьбу теперь ты хочешь, о маленькая Кора? — шепчет та, иная, из снов. Та, которой тоже дарили имя. У которой была свадьба.
— У меня уже была свадьба. Лучшая, какая может быть. Вкус граната, стоящий всех вин. Один поцелуй, на который можно обменять все ласки.
— Так чего же ты хочешь тогда, маленькая Кора?
— Чтобы он вернулся. И чтобы сгорел поганый свиток той, которая отняла его у меня. И не зови меня Корой больше, слышишь?!
Слышу, кивает та, у которой все началось не очень — зато потом совсем неплохо закончилось. Знаю.
Ты Персефона, как я. Просто меня зовут Персефоной Подземной.
А тебе впору зваться Персефоной Невидимой.
— Это девять лет, — сказала она матери тогда. — Только девять.
Матери — хотя смотрели на нее все. Отец — сначала изумленно вскинув брови, потом хмурясь. Аполлон — с неверием, почти отчаянием. Гера, бывшая жена, — с жалостью и пониманием. Тетка Гестия — с теплом и ободрением…
Взгляды летели копьями, свистели стрелами, рубили мечами, падали теплыми перьями, сквозили лучами… Не доходили. Растворялись в черных водах, которые окутали ее, будто погребальное покрывало. Заслонялись одним взглядом — его, прощальным.
Который будет с ней всегда.
— …наш союз скреплен гранатовым соком — символом подземного мира. И когда Владыка Аид вернется — мы сыграем свадьбу.
Кажется, отец хотел что-то говорить. Но тут отворилась дверь — и вошли мерзкие старухи, насмешницы-мойры: высохшие, будто труп в толосе, бело-седые, со сморщенными паучьими пальцами. Вошли, не обращая внимания на поднявшийся гул, на почтительные приветствия, на вставшего с трона Зевса Олимпийского… Вошли — и подарили ей имя.
Она почти не слышала их, провозглашавших что-то скрипучими голосами. Только смотрела — с брезгливым удивлением. Не понимала — как такие мелкие, такие ничтожные могут плести всемогущие нити. Как они могли сплести его нить — и увести ее в черные, холодные воды.
— … что хочет уничтожить весна? — услышала она наконец — и ответила правду. И могла бы поклясться, что там, на сморщенных лицах, за зыбучей древностью, мелькнул страх. А потом дочери Ананки ушли, как появились: не глядя ни на кого и не отвечая на приветствия и приглашения. И, кажется, отец опять собирался что-то сказать.
Но тут поднялась, захлебнулась в рыданиях мать. Заголосила, как над покойницей, вцепилась себе в волосы, сорвав с них дорогое покрывало. Плакала о многом: «что же ты наделала, девочка моя», «подземный мир, это же подземный мир», и «лучше бы был Аполлон», и «неужели ничего нельзя сделать»…