И развел крыльями, лучась честностью. Ничего, мол, не знаю. Хочешь — Стиксом поклянусь?
Афина упрямо тряхнула головой.
— Ты направлялся к нам ночью? С вестями? От кого и с какими?
— Так от Чернокрыла же, — охотно пояснил Гипнос. — У них там, понимаешь ли, Персефона пропала. Ну, дочка Деметры…
Кора. Невеста Ареса, — вспыхнуло внутри невольно. С которой вместе танцевали тогда, у Парнаса, на помолвке. Нет, Мудрая, — это глупо.
Не невеста Ареса. Жена отца. То есть, Кора говорит, что она жена Аида — и ей почти никто не верит… только вот даровавшие Коре новое имя Мойры вряд ли ошибаются.
— …сама история — на триста песен, а если в двух словах, то сбежала с олимпийского пира… можно сказать, от любящего папочки.
— Сбежала от Зевса? — усомнилась Афина.
С Персефоной они не виделись с мнимого похищения Афины. Теперь Промахос знала о бывшей подруге немногое. Знала — что та ждет возвращения Аида и ищет его. Знала о жалобах Деметры на отбившуюся от рук дочь: Гера говорила, что сестра часто ей жалуется… Знала то, что говорили мать и Гипнос: что Персефона пытается разыскать мужа среди смертных. Не знала только — как ей удается оставаться незамеченной. И потому догадывалась — кому перед уходом отец мог отдать подарок, полученный от Метиды. Цену рождения Афины.
Но неужели же правда…
— Так ведь там Чернокрыл вступился за царицу, а за Чернокрыла вступилась его невеста — ну, и пошло… В общем, они теперь скрываются от гнева Эгидодержца. Не во дворце Таната, конечно: так ведь недолго и на материнский гнев напороться, а уж Нюкта Чернокрыла выдаст Зевсу с удовольствием. Нашли убежище, словом. Персефону не нашли — вот в чем дело. Сгинула — будто бы с концами. Может, конечно, где между смертных… только кто знает, куда ее могло вынести, с перепугу-то.
Афина нахмурилась. Шагнуть с Олимпа по-божественному не так просто. Против воли царя Олимпа — еще сложнее. Пусть себе царя шутливо и по углам называют Зевсом Полувладычим, путь опасливо шепчутся, что левая сандалия Климена — и та правила бы лучше…
Трон — это трон.
Вынести Кору, теперь уже Персефону, могло где угодно.
Только вот это порождало сотню других «почему». «Почему» лезли друг через друга, попискивали, толкались — вот еще, я первее! Почему все же ушел Арес, почему за Корой, почему услышал ее — если, конечно, он ее услышал, почему ушел так, что его не дозваться…
— Кхм, — напомнил о себе Гипнос. — Делать-то что? Если, конечно, ты раздумала убивать меня, Мудрая.
— Трудно убить того, кто бессмертен, — выплюнула Афина. — Держи подальше от меня свою чашу. Лети, разошли своих сыновей, если только уже этого не сделал. Кору нужно найти.
— А… а ты?
Брови понадобилось сдвинуть совсем чуть-чуть — нашел ту, которая будет перед ним отчитываться! Бестолковый братец смерти шарахнулся, захлопал крыльями, буркнул что-то о том, что вот — что муж, что жена в одном Тартаре деланы…
Афина осталась исполнять самое трудное.
Ждать.
Ждать сложнее, чем биться. В сотни, в тысячи раз сложнее. Отец никогда не говорил об этом, но она знала: перед тем противостоянием с Кроном ему сложнее всего было — ждать.
Ждать, когда ничего не можешь сделать. Потому что сделано всё: лишние глаза и уши спроважены, гонцы разосланы. И осталось вязкое, тревожное ожидание, в котором больше всего хочется метаться, кричать, разрубать кого-то мечом…
Как ждет Деметра своего мужа от его многочисленных любовниц? Гера как-то признавалась: она не спустила бы измен. Отомстила бы, отыгралась за ожидание. Деметра только плачет — и ждет.
Только вот нынешнее ожидание нельзя разбавить даже и ревностью, потому что против ревности восстает проклятая, текущая в крови мудрость. Доставшаяся от матери. Подаренная отцом. Мудрость гасит пламя Флегетона в крови и шепчет, что к любовницам — даже к возлюбленным — не уходят так. Подложив жене под щеку золотистое яблоко, которое хранит тепло твоих пальцев. Усыпив ее — чтобы не рванулась за тобой.
Так уходят в ловушку. Так идут в пасть Тартара. Шагают туда, откуда нет возврата, где тебя никто не услышит, рассуждая по пути: я-то пропаду, но ведь будет война, у войска должен быть предводитель, и Афина должна остаться здесь — принять бой, если вдруг…
Должна. Должна. Должна.
Афина сомкнула губы, стиснула пальцы на копье. Стояла — статуя самой себя — отвернувшись от своего дома, на площадке — той самой, где учила мужа биться на мечах. Не вглядывалась — вслушивалась.