Рядом со всеми застыл и Рукавишников с блаженной улыбкой на лице. Смотрел вокруг себя, а в глазах стояли деньги — серебряные рубли, червонцы и ассигнации.
— Господи, это сколько же на этом заработать можно…
Глава 11
Волна пошла, и мало никому не покажется
Петербург
Петербург вновь «тряхнуло», и ни чета переполоху, поднявшемуся в прошлый день. Шум поднялся основательный, напоминая быстро крепнущий ветер на море и готовый вот-вот превратиться в штормовой. Статья в газете «Копейка» оказалась вовсе не 'ударом на копейку, а скорее на рубль, или даже на полновесный николаевский червонец.
О произошедшем на балу уже не просто судачили, как две старые кумушки, когда нет другой темы для разговора. Драку и ее вскрывающиеся подробности обсуждали так, как еще не случалось. Кто постарше и в разуме, наблюдая все это, просто на просто разводили руками. Мол, во времена Отечественной войны про оставление Москвы и самого Наполеона меньше говорили по сравнению со свороченной челюстью какого-то нищего, как церковная мышь, французика.
Пушкин и Дантес, их ссора, ее причины, а также много и многое другое в этой связи, стали не просто темой для разговоров. Люди стали биться об заклад, гадая о будущем. Ставились просто какие-то несусветные деньги на результат будущей дуэли, в проведение которой никто даже не сомневался. Ходили слухи, что кто-то из дворня Калужской губернии на выигрыш господина Пушкина поставил своей поместье в триста с лишним крестьянских душ. Его же сосед, ярый франкофил, напротив, точно такое же поместье пообещал отписать, если победит господин Дантес.
К середине этого дня стало известно уже, как минимум, о двух состоявшихся дуэлях и почти десятке договоренностей о таких дуэлей. Во всех случаях все случалось словно под копирку: зашел разговор о произошедшем на императорском балу, один встал на защиту господина Пушкина, а второй высказался в пользу господина Дантеса, двое повздорили, бросили друг в друга перчатку, а секунданты в итоге договорились о месте и условиях дуэли.
Санкт-Петербург, Зимний дворец. Малый императорский кабинет
Произошедшим на балу и, собственно, поднявшимся после этого ажиотажем император был чрезвычайно недоволен, хотя и пытался это скрыть. Все равно неудовольствие, гнев давали о себе знать, вырываясь из него к месту и не к месту. Нескольким министрам, что прибыли с утра на доклад, уже досталось. Из императорского кабинета вырвались, как пробка из бутылки. Оба пунцовые, трясущиеся, слова толком сказать не могли.
— … Это просто возмутительно!
Злополучная газета из плохонькой серой бумаги и с незатейливым названием «Копейка» смятым комом полетела в сторону книжного шкафа, в полках которого благополучно и застряла.
— Что скажет французский посол? Тоже будет трясти этой газетенкой?
Николай Павлович мерил Малый кабинет шагами, резкими порывистыми движениями напоминая запертого в тесной клетке тигра. Время от времени останавливался и бросал ненавидящий взгляд на очередной выпуск той самой газету, что и вызвало его неудовольствие.
— И как ведь пишут: шаромыжник, без гроша за душой, приехал покорять Россию, а сам творит возмутительное непотребство…
В душе он, конечно, не мог не признать правоту газеты [с Европы столько всякого рода проходимцев и мошенников приезжает, что впору было на границе ставить пятиметровый забор], но произнести такое вслух никак нельзя было. Не поймут-с.
— Посла, и правда, удар может хватить.
Устав, наконец, метаться по кабинету, император встал у окна. Любимое место, откуда открывался прекрасный вид на строгие линии окружающих дворец домов. Созерцание этой архитектурной гармонии, которой так не хватало ему в обычной жизни, всего восстанавливало его душевное равновесие. Хотя сейчас и это не помогало.
— Д, что же с вами такое случилось, господин поэт? Право слово, я не узнаю вас. Позавчера вы были завзятым картежником и мотом, едва не пустившим свое семейство по миру. Вчера играли роль прирожденного ловеласа, соблазнявшего ветреных светских красавиц. А сегодня решили нас поссорить с Францией⁈ Завтра, я слышал, вам будет интересно торговое дело. Вы может больны, господин Пушкин?
Действительно, все эти безумства, как это дико не звучало, имели связь лишь с одним человеком — с Александром Сергеевичем Пушкиным, камер-юнкером Свиты, поэтом и литератором. Сейчас же у него стало столько личин и ролей, что всех было и не упомнить.
— А к чему вам торговля⁈ А эта мерзкая газетенка?