«Трудно будет», — снова подумал Штирлиц.
Через час он и Кэт уже ехали в Швейцарию.
Выйдя из самолета, генерал Вольф сразу увидел громил партайгеноссе Бормана. Улыбаясь, они двинулись к нему. Вольфу стало не по себе: уж очень это смахивало на инструкцию N125/674-IV-A, если так, то ему оставалось рассчитывать только на чудо.
Чудо явилось в лице Шелленберга. Как из-под земли возник он за спинами громил и, растолкав их, обнял Вольфа. «Какая встреча! — воскликнул он. — Тысячу лет вас не видел, Вольф! Как долетели?»
Агенты Бормана растерялись: в инструкции N125/674-IV-A ничего не было сказано о Шелленберге, а тот, совсем обнаглев, обернулся к ним и сказал: «А, это вас Борман прислал? Очень мило. Возьмите чемоданчики и отнесите в мою машину. Душечка Борман всегда так заботлив!»
Окончательно сбитые с толку громилы выполнили приказание Шелленберга, тот усадил Вольфа в машину, дал громилам на чай и сказал: «Поцелуйте от меня лысину партайгеноссе Бормана и передайте мой пламенный привет».
Гиммлер, включив радио на всю мощность, кричал:
— Вы провалили операцию и поставили под удар меня, ясно вам это?! Каким образом Борман узнал о наших переговорах?!
Шелленберг покраснел.
— Я не понимаю, — сказал он, — почему вы на меня так смотрите. Между прочим, если бы я не подслушал разговор Бормана с его агентами, то…
Его прервали всхлипывания Вольфа:
— Не ругайте меня, рейхсфюрер, не ругайте! Если бы вы знали, что я пережил за эти дни: по ночам кто-то привязывал меня к кровати; когда я шел на переговоры, черные кошки стадами перебегали мне дорогу; в еде мне постоянно попадались крысиные хвостики и лапки; мои тапочки прибивали к полу, а в сапоги наливали масло; каждый день мне приходили записки за подписью какого-то п. Ш., где мне угрожали смертью, если я не уберусь.
— Что это за п. Ш.? — спросил Гиммлер.
— Пастор Шлаг, — ответил Шелленберг, — есть у нас такой пособник коммунистов.
— Так значит, о наших тайных переговорах знают даже явные пособники коммунистов? — взревел Гиммлер.
— А что вы опять на меня так смотрите? Чуть что, так сразу Шелленберг, будто я баба какая болтливая! Да, я общительный: разведчику нельзя иначе, но не болтливый: если надо, то я могу молчать как берлинская стена.
— Какая стена? — переспросил рейхсфюрер.
— Берлинская.
Иногда он выбалтывал даже то, чего и знать-то не мог.
Борман проснулся от поцелуя в лысину. Перед ним стояли два его агента.
— Это вам от Шелленберга, — сказал один из них.
— С пламенным приветом, — добавил другой.
Борман не впал в истерику, хотя и понял, что его обманули: он собрался с мыслями и спустил громил с лестницы, изрубил топором портреты Гиммлера, выбил стулом окно, выбросил туда остатки портретов, набил морду секретарю; спускаясь в гараж, плюнул в лицо какому-то генералу, который именно в этот момент, задумался, не напрасно ли он голосовал в тридцать третьем за Гитлера, в гараже Борман проколол шины всех автомобилей и, окончательно успокоившись, взял такси, так как шины его личного автомобиля оказались проколоты, и помчался к фюреру. У него остался только один шанс: успеть туда раньше Гиммлера.
Борман понял, что проиграл, когда услышал громкий смех из-за двери с табличкой «фюрер». Когда он вошел, смех прекратился и фюрер, приподымаясь из-за стола, вежливо сказал: «Как хорошо, что вы зашли к нам, Борман. Мы тут с Гиммлером и Шелленбергом только что о вас говорили».
Наглые морды Гиммлера и Шелленберга ехидно улыбались из-за его спины.
— Продолжай, Генрих, — сказал фюрер Гиммлеру.
Тот наклонился к его уху и, искоса поглядывая на Бормана, зашептал:
— Приходит, значит, к нему жена Геббельса…
Шелленберг вдруг схватился за живот и весело, звонко засмеялся. Посмотрев на него, засмеялся и фюрер, и вот все трое, забыв о стеснении, хохотали, наваливаясь на стол. Борман заскрежетал зубами и вышел. А за спиной у него слышался надрывный голос фюрера:
— А дальше? Дальше-то что?
— Дальше нельзя, — надрываясь от смеха, отвечал ему Гиммлер, — дальше неприлично.
Когда Борман выходил из бункера, за его спиной один охранник спросил у другого:
— Знаешь анекдот про жену Геббельса?
— Нет.
— А, черт! Я тоже.
Секретарь Бормана застал своего шефа за одним из его любимых занятий: высунув язык от напряжения, он пририсовывал на портрете рейхсфюрера ослиные уши. Увидев секретаря, он подскочил к нему и, потрясая кулаками, прорычал:
— Следует строго запретить всем членам партии рассказывать гнусные анекдоты о вождях, особенно когда они не знают, чем эти анекдоты кончаются.
— Совершенно с вами согласен, — поддакнул секретарь. — К вам фрау Геббельс пришла, прикажете впустить?
Штирлиц встретился со связником в маленьком бернском кабачке. Связник передал ему, что в создавшихся условиях Центр не может настаивать на возвращении Штирлица в Германию, но если он сам чувствует в себе силы, то вскоре ему поручат новое, еще более интересное задание. Также связник сообщил, что за успехи в работе Штирлиц награжден переходящим красным вымпелом и званием Героя Советского Союза (посмертно). Штирлицу вдруг страшно захотелось пройтись по РСХА с геройской звездой на мундире, чтобы там все со стульев попадали. А связник, между тем, сказал, что он лично восхищен работой Штирлица и хочет с ним выпить.
— Я за рулем, — ответил Штирлиц, подумав: «Ну почему все хотят меня напоить?», но все же выпил. Водка ударила ему в голову и он, пристально посмотрев в глаза связнику, сказал:
— Если у вас найдется десять минут, не могли бы вы подождать, пока я напишу письмо?
— Десять минут у меня найдется, — ответил связник.
Штирлиц вырвал несколько страниц из записной книжки и, взяв самописку в левую руку, написал: «Здравствуй, любовь моя!»
Жену Штирлиц видел всего один раз. Ее показали ему издалека в берлинской пивной. Подойти к ней он не имел права, но он сразу полюбил ее и хранил верность до сих пор.
— Мой поезд отходит через десять минут, — сказал связник, — пишите быстрее.
Штирлиц посмотрел на листок из записной книжки: «Здравствуй, любовь моя!» — это все, что он успел написать. Он скомкал свои листки и сказал:
— Извините, что я задержал вас так сильно. Не стоит тащить это через три границы.
Они попрощались и Штирлиц пошел к своей машине. «Трудно будет, — подумал он. — Как выполнять задание, когда все косятся, спрашивают о здоровье Достоевского и просят научить играть на балалайке? Трудно будет, да кому сейчас легко?»
Штирлиц долго еще стоял у машины и курил. Он имел на это право, потому что он решил вернуться в Германию.