Раст аккуратно опустил ладонь на циферблат. Нахмурился.
– Да, я слышу. А ты, Чоки?
Чоки положил ладонь на часы и начал легонько постукивать пальцами в такт этому странному ритму. Мурасаки закрыл глаза. Ему казалось, что та тоска, что живет внутри него, не тоска даже, а глухое абсолютное отчаяние, которое он пытался задавить или хотя бы спрятать, рвется наружу вместе с этим ритмом, прямо из сердца, разливается по венам, пульсирует под второй ладонью. И что где-то там, под хрупкой скорлупой циферблата навстречу рвется такая же невыносимая, невыражаемая никакими словами и чувствами невозможность. Спроси у него кто-то – невозможность чего? – он бы не смог ответить. Это было то самое чувство окончания всего, краха надежд, полное и абсолютное поражение, когда ничего уже нельзя изменить, когда в будущем нет даже надежды на перемены. Нет и это «нет» будет всегда, вечно, до скончания времен и даже после. Незыблемая вероятность, которую нельзя изменить никому. Вообще никому. Может быть, это была сама смерть. А может быть, что-то, для чего смерть была лишь проявлением, понятным человеку. Словом, обозначающим понятие. Так слово «водопад» не передает ни оглушающего рокота воды, ни мощи, с которой она обрушивается вниз, ни устрашающей скорости, ни алмазного сияния воздуха от мельчайших брызг вокруг места падения. Только понятие, но не суть.
– Смотрите, – вдруг сказал Чоки. – Часы меняются.
Мурасаки открыл глаза и посмотрел на циферблат. Пыль исчезла. Поверхность часов стала гладкой и сияющей, как отшлифованный драгоценный камень. Вместо сетки трещин в центре осталось всего несколько тонких царапин, которые с каждым мгновением делались все незаметнее. И наконец они пропали совсем. В эту же секунду Мурасаки понял, что больше нет преград между его безысходностью внутри и безнадежностью снаружи. Тоска выплескивалась из него с каждым ударом сердца и уходила туда, внутрь, под каменную поверхность, сливаясь с тем, частью чего она была. Это было больно. Эта боль была ощутимой, как будто острым ножом кто-то проводил вдоль вдоль каждой вены, вскрывая их все. Она становилась все сильнее, пока у Мурасаки не потемнело в глазах. Он понял, что больше не выдержит и вскинул руки кверху, отступая на шаг от часов, которые больше не были сломанными, и едва ли когда-нибудь были часами. Боль выплеснулась из него последней волной и откатилась.
Раст и Чоки переглянулись.
– На счет три, – сказал Раст. – Один. Два. Три.
Они с Чоки одновременно убрали руки от циферблата. Теперь ровный каменный круг светился мягким зеленоватым светом, а в его глубине вспыхивали и гасли желтые искры.
– Что это за штука, хотел бы я знать, – пробормотал Чоки, рассматривая циферблат. – И как, ради всех законов создания, вы это сделали?
– Сделали что? – спросил Раст.
– Отремонтировали эти часы. Что ты делал?
– Я… – замялся Раст. – Я выплескивал свои чувства. Те, от которых хотел избавиться. Как-то само получилось, знаешь. Они поднялись к горлу. Это… – Раст тряхнул головой. – Это похоже на то, когда хочется кому-то рассказать что-то очень плохое, чтобы забыть.
– А что, я для этого уже не подхожу? – с обидой спросил Чоки.
– Малыш, я не хочу выливать на тебя все плохое, что есть во мне. Тебе и своего плохого предостаточно. Но разве ты сам ничего не делал? – удивился Раст.
– Нет, ты же видел. Я только отстукивал этот ритм и смотрел, как вы пялитесь на этот камень с пустыми лицами. Потом глаза открыли почти одновременно. Мурасаки вообще как покойник до сих пор, сам посмотри.
Раст оглянулся на Мурасаки. Сейчас он был меньше всего похож на живого человека – восковое лицо, взгляд, провалившийся внутрь, закаменевшая поза. Черты лица как будто потеряли всякое выражение, расплылись, скрывая возраст. Сейчас его можно было принять и за старика, и за ребенка. Раст зачем-то оглянулся на кота и стрекозу – они выглядели более живыми, чем Мурасаки.
– Ты таким же был. Я увидел, каким ты будешь в старости, – засмеялся Чоки и подошел к Мурасаки.
Чоки немного помедлил, потом встряхнул Мурасаки за плечо. Мурасаки моргнул, тряхнул головой и глубоко вздохнул.
– Ой, – сказал Мурасаки, осматриваясь, – мы что, починили эти дурацкие солнечные часы?
– Ага, – сказал Чоки. – Ты только сейчас заметил?
Мурасаки кивнул и с силой потер щеки.
– Я вроде заметил, но как-то… отвлекся, знаешь. Снежинки, дурные мысли, все такое.
– Ага, стоишь по колено в снегу и отвлекся на дурные мысли, скажи еще задремал, – пробурчал Чоки.
– Зато понятно, что это никакие не солнечные часы, – вздохнул Раст. – Потому что они сами светятся.
– Вот мы молодцы, – засмеялся Мурасаки. – Что-то починили, сами не знаем что, как – тоже не знаем. А главное – не знаем даже, зачем.
– Зачем-зачем, – проворчал Чоки. – Потому что непорядок. Но все остальные вопросы ты правильно задал.
– Ты же в архивах пропадаешь, малыш. Неужели там ничего нет про этот парк? Кто его строил? Ну хотя бы… как это называется? Перечень хозяйственных объектов.
– Никак не могу найти точную карту парка, – вздохнул Мурасаки. – Те, что я видел, слишком приблизительные. Этой полянки нет. Не тот масштаб, наверное.
– А мы же тебе говорили, что этого места нет на карте, потому что на самом деле оно не в парке. Не совсем в парке. Мы с Растом этот парк до последнего кустика изучили. Мы бы его нашли за три с лишним года.
– Зачем тогда про карты спрашивали? – хмыкнул Мурасаки.
– Это была гипотеза, – ответил Раст. – И теперь ты ее подтвердил.
– Или это просто неточные карты, – возразил Мурасаки.
– Ну да, а это, – Чоки кивнул в сторону циферблата, – солнечные часы.
Они хором рассмеялись.
– Пошли домой, – сказал Чоки. – Я замерз и страшно хочу спать. А у вас завтра первой парой лабораторный практикум.
– И ты еще не доел салат, – сказал Раст.
Глава 15. Вечерние развлечения первого филиала
На выходе из сада Сигму ждали Аделаида и Хачимицу. Они стояли у самых ворот, так что избежать встречи с ними никак бы не получилось.
– Ты куда сбежала? – спросила Аделаида, как ни в чем не бывало.
– Вам надо было, чтобы я отвела вас к часам – и я вас отвела к часам, – холодно сказала Сигма. – Вас куда-то еще надо отвести?
– Обиделась, – с легким удивлением сказала Аделаида. – За что?
Сигма смерила ее взглядом и шагнула к воротам. Аделаида инстинктивно посторонилась, Сигма приложила ладонь к створке и ворота открылись. Сигма вышла из сада, даже не обернувшись.
Но она сделала всего пару шагов, как они ее догнали и пошли рядом: слева Аделаида, справа Хачимицу. Сигма остановилась. Они прошли пару шагов и обернулись к ней. Сигма продолжала стоять. Если они и сейчас не поймут, что она не хочет с ними общаться, они редкостные тупицы.
– Зря ты так, – примирительно сказал Хачимицу. – Мы бы все равно ничего не смогли сделать, даже если бы захотели. Эти… часы нас отталкивают.
– Но вы не захотели, – сказала Сигма.
– Сигма, – мягко заговорил Хачимицу, – ты здесь новенькая, а мы здесь живем очень давно. И очень хорошо знаем, что если здесь что-то устроено так, а не иначе, то лучше это не трогать. Даже если нам кажется, что это неправильно. Может быть, эти солнечные часы вовсе не сломаны, может быть, они такими и должны быть. Откуда нам знать? Здесь очень многое работает не так, как в обычном мире. Иногда небольшие изменения становятся причиной больших проблем для всей Академии. Во втором филиале, возможно, дела обстоят иначе. Но здесь мы живем по таким правилам.
– Пойдем, – Аделаида шагнула к ней, протягивая руку. Сигма отступила назад. Аделаида нахмурилась. – Что это значит, Сигма?
Сигма продолжала молчать, глядя в глаза Аделаиде. Она вовсе не пыталась попасть за барьер, она даже не хотела бы туда попасть, но взгляд Аделаиды пошел трещинами, как тонкий лед на луже, и Сигма увидела там, внутри, переливы стали и черные спирали – как будто смотришь внутрь очень большой гайки.
– Ну, – сказала Аделаида, – теперь пойдешь с нами? Получила, что хотела? Увидела?