Они прошагали грязной тропинкой, которая вилась по неглубокой долине, потом стали карабкаться вверх по крутому откосу, пока не вышли на полянку, всю трепещущую от желтых полевых цветов и несмолкающего гудения тысяч и тысяч пчел за работой. Грейс со смехом смотрела, как Форман пытается уклониться от жужжащих насекомых, беспорядочно машет руками.
— Не будешь трогать их, они не тронут тебя, — сказала она. — Чинчауа гарантируют полную надежность этого метода.
— А что, пчелы тоже подписались под этой гарантией? — отозвался Форман, без энтузиазма вышагивая вслед за Грейс.
За поляной начался лес: гигантские сосны стояли на значительном удалении друг от друга, как будто, по какому-то неписанному соглашению, договорились не мешать соседу получать свою порцию солнечного света и живительных соков. Упругая подстилка из сосновых игл заменяла в этом лесу пол, а в воздухе был разлит глубокий, бодрящий, зеленый аромат. Еще сотня шагов, и они опять начали восхождение. Здесь, на грубом открытом склоне холма, запахи были другими: нестойкий, остаточный — от пасущихся коз, сильный и постоянный — привкус горного воздуха.
Тропинка вилась вокруг скалистых нагромождений, скользила между высоких серых стен, из трещин и расщелин которых тут и там выглядывали гротескно очерченные карликовые деревья и дикие цветы. Они шли молча. Форману потребовалось все его мужество, чтобы не отставать от высокой девушки; ноги у него уже начали болеть. Дорожка неожиданно расширилась, и Грейс остановилась у тянувшегося почти на десять футов уступа. Из пролома в скале бил родник, похожий на ослепительно сверкающую веревку.
— Это очень хорошая вода, — объяснила Грейс, наклоняясь, чтобы попить. — Лучшая в Мексике, так считают Чинчауа.
— Им повезло, что здесь есть пресная вода.
— Да, если не считать того, что ручей пересыхает задолго до того, как приходит в деревню, а для женщин слишком далеко ходить сюда за водой каждое утро. Ее пьют козы, когда пасутся там, в горах над нами.
— Если бы это был голливудский фильм, тут обязательно нашлось бы обрамленное скалами озеро, и мы бы стали в нем плавать.
— Под звуки сотни скрипок, — добавила она.
— И одной романтичной арфы.
Свесив ноги вниз, Грейс уселась на уступ.
— Кстати, в твоем фильме есть сцена, где герои плавают вместе?
— Безусловно. — Форман занял место рядом с Грейс. Далеко внизу, в пыльных и тихих тенях, перед ними расстилалась долина. — Актеры резвятся в плавательном бассейне с подогретой водой. Обнаженные, естественно.
— Естественно.
Быстрый взгляд на Грейс не сказал ничего, за исключением того обстоятельства, что у нее превосходный профиль. Он откинулся назад, оперся на локти.
— Ты чувствуешь это?
— Что?
— Что мы единственные, кто остался в этом мире, и что других мест больше не существует. Только эти горы, этот ручей, и мы.
— Что за пугающая мысль! У тебя еще много таких?
Форман решил: «К черту все это», — и поцеловал ее. Ее губы были податливы, прохладны от студеной воды, но пассивны; он настойчиво прикоснулся к ним кончиком языка. Она отстранилась от Формана.
— «Еще одна глупая идея» — ты так думаешь? — спросил он.
— Тебе обязательно все время обороняться? Ты, очевидно, считаешь, что я все еще наивный ребенок. Неправда. Я взрослая женщина, и я начинаю этим заниматься тогда, когда я этого хочу и если я этого хочу.
Он примиряюще поднял ладони.
— Мир?
— Я с тобой не воевала. — Она стала доставать из сизалевого мешка их припасы — молочный сыр, тортильи, несколько апельсинов. Грейс порезала сыр, завернула его в лепешку и протянула Форману.
— Можно я задам один вопрос о твоем фильме? — спросила она.
— Валяй.
— Почему обнаженные актеры?
— Такова правда.
— Что это такая за правда?
— Правда о людях. Об их телах и о том, что они с ним делают.
Грейс принялась очищать апельсин.
— Я видела кое-что из такого. Но для меня это выглядит так, как будто они используют свои тела скорее как, ну, как оружие…
— Продолжай!
— …И мне было, наверное, ну, неловко, что ли смотреть…
— Стыдно, ты хочешь сказать.
— Я смущалась, вот как я бы это назвала. Я была смущена, так же, как и другие люди в кинотеатре, потому что в определенном смысле мы все были там, на этом экране. Если человек гордится собой, гордится своим телом, он не обязательно хочет выставлять его на всеобщее обозрение, делать из него зрелище для других. Все эти постельные сцены, эта имитация, они ничего не значат для меня. Они унижают секс и любовь, делают их одинаковыми для всех, универсальными и обезличенными.