Тишина стояла в доме Маргарет, все та же пугающая тишина. Лишь легкий, горячий ветерок шевелил занавески. И при своей любимой Фрэнсис боялся произнести и слова, молчал, удерживал стоны, протесты, удерживал злость на самого себя. Он опоздал. Опоздал. Ему не спасти Маргарет, не увезти её в безопасное место, не укрыть. Не помочь. Уже ничем не поможешь!
Кровь стучала в ушах. И было больно, так больно! Спустя десятки лет он все ещё помнил, как было больно. Помнил каждую мелочь. Едва ощутимые дуновения горячего воздуха, колыхавшиеся шелковые занавески, которые скрывали умирающую Маргарет от Фрэнсиса. Далекий, едва слышный топот копыт и стук колес, одиноко горевшую лампаду и постели, свет которой отбрасывал тени на стены. Фрэнсис не сводил с них воспаленных глаз. И так долго, так мучительно тянулись минуты, часы горя, без сна, без надежды.
Парвати – старая служанка миссис Говард – только и мечтавшая поскорее покинуть злосчастный дом, то плакала, то без конца жгла ароматические палочки. Но они никак не могли отбить ужасную вонь. Сарадж нервничал и изнывал от жажды, боялся взять в рот и каплю воды в проклятом городе. «Осталось только бренди», – думал Вуд с горькой усмешкой. Что может быть страшнее чувства полного бессилия? Оно отравляло каждую минуту, оно с ума сводило. Фрэнсис не ел, не отходил от Маргарет. Её тело иссохло, кожа посерела, а глаза запали. Маргарет, самый дорогой, самый близкий для него человек, любимая, единственная умирала на его руках, измученная, обезображенная болезнью. А Вуд ничего не мог поделать. Он помнил, как порой она ласково касалась его волос, успокаивала, как ребенка, и шептала пересохшими губами.
– Ты должен жить и стать счастливым. Стать счастливым…
Он не думал тогда, что это возможно. Не думал и после, уже после смерти Маргарет, когда убитая горем старая Парвати, причитая, поведала ему о ребенке, которому не суждено было родиться. Ребенке, о котором Маргарет ничего ему не рассказала, не желая причинять еще большую боль. Сэр Фрэнсис выбежал тогда из дома Говардов, пряча льющиеся по щекам горючие слезы и едва сдерживая вопль. Горячий, смрадный ветер ударил в лицо. Пустынная улица. Покинутые белые дома англичан. И поразительно прекрасное небо на рассвете. Яркое и чистое, готовое к новому дню. Все это, все это было невыносимо! И многим после полковник просыпался порой в холодном поту, ведь в кошмарах ему являлось то страшное утро.
– Сахиб, сахиб! – взмолился Сарадж. – О! Не убивайтесь так! Не гневите богов! Добрая сахиба прожила короткую жизнь, но когда она вновь переродится…
– Замолчи, Сарадж! Замолчи! – взревел сэр Фрэнсис. – Молчи! – он задыхался от боли, он никогда так не страдал и более не будет страдать. В ушах шумело, испуганное, заросшее черной бородой лицо слуги расплывалось перед глазами… Вуд жадно хватал ртом воздух. Нет! Нельзя, нельзя было пережить такую боль! Нельзя! Это немыслимо! – Взгляни! Взгляни на все это! Никаких богов нет! В этом чудовищном мире никаких богов нет! Нет ничего прекрасного! Нет ничего, кроме этого кошмара! Ничего!
Он, конечно, ошибался.
Сердце полковника пропускало удар за ударом. Он падал, падал на землю, глаза заливал дождь. Но все же… сэр Фрэнсис видел и фигуру страшного незнакомца, и белые огни за его спиной. Огни… Такие яркие! В закоулках Сохо. Как странно! На несколько секунд полковник потерял сознание. А когда открыл глаза, то удивился еще больше. Дождь больше не слепил глаза, ведь юный Финн раскрыл над сэром Фрэнсисом плащ. Плащ из столь легкой ткани, что она казалась почти прозрачной. Полковник видел, как позади них мерцали огни и, о ужас, бродили темные тени. Они будто бы… словно бы не могли добраться до Вуда и Финна. Они… они… уходили… убирались прочь.
– Сегодня вы повстречали саму смерть, сэр Фрэнсис, – заявил Финн. – Но она не заберет вас. Не сегодня. Охотники ушли. И не вернутся в этом году. Но придет день, клянусь, придет день, и я не стану прятаться, я приму бой и отомщу. Я, Финн Мак Нейлл, отомщу за отца, за Этайн и за вас. Клянусь!
И вновь перед полковником был не ребенок, о нет, взрослый, переживший немало горестей. У Финна было такое отчаянное, печальное выражение лица, что даже самый чёрствый человек пожалел бы его в ту минуту. А глаза мальчика пылали ненавистью.