Когда я уже близко, она оборачивается на звук шагов.
— Привет, — говорю я.
— Привет. — Она явно не испытывает особого восторга от встречи со мной. Впрочем, в таком месте это невозможно.
Я пристраиваюсь рядом, чтобы идти с ней в ногу:
— Почему ты ушла без меня?
Она пожимает плечами:
— Хотела немного побыть одна, как следует все обдумать.
Я смеюсь:
— Если ты хотела думать, надо было оставаться на шоссе.
— Впереди парк. Там ничем не хуже.
Она права. Но я все испортил своим присутствием. В тысячный раз я задаю себе вопрос: «Почему я так хочу, чтобы мы были вместе?» Из-за того, что у нас так много общего? Но это общее и появилось в результате того, что мы всюду вместе — ходим по одним дорогам, развращая друг друга своей близостью. Может быть, из-за наших различий? Ради редких моментов взаимной непостижимости? Но чем дольше мы вместе, тем более эфемерным становится покров тайны. Кружение по орбите друг вокруг друга может привести только к окончательному сближению и концу любых различий.
Тогда почему?
Честный ответ (здесь и сейчас) звучит так — ради еды и секса. Впрочем, завтра где-нибудь в другом месте это заключение покажется мне циничным враньем.
Нас несет к зоне равновесия. Я больше не говорю ни слова. Смятение последних нескольких минут еще не улеглось до конца в моей голове, которая слегка кружится от хорошо перемешавшихся? обрывков взаимоисключающих прозрений. В конечном счете от всего этого остается только смутное недоверие. Помню, до Переплавки была такая школа мысли, которая по-медвежьи добродушно, путая похвальную терпимость и примитивную готовность поверить во все что угодно, провозглашала, что в каждом учении есть что-то ценное — и даже более того: если как следует разобраться, все они построены на одних и тех же «универсальных истинах», а значит, вполне могут жить в мире и согласии. Навряд ли хоть один из этих вялых экуменистов смог воочию увидеть наглядное опровержение своей теории — думаю, что все они уже через три секунды после Переплавки приняли ту веру, которая случайно оказалась поближе.
— Однако! — сердито бормочет Мария. Я сначала смотрю на нее, потом прослеживаю, куда направлен ее взгляд. Так значит, не только я буду нарушать ее вожделенное одиночество. Парк уже виден, и там, в тени, собрались десятка два бродяг. Такое случается, хотя и редко. В зонах равновесия движение по орбите самое медленное, и ничего удивительного, что иногда целая группа наших попадает в штиль.
Когда мы подходим ближе, я замечаю странную вещь — все, кто растянулся на траве, смотрят в одну и ту же сторону. Они явно за кем-то или за чем-то наблюдают, но деревья заслоняют это место от нас.
Вскоре мы можем различить доносящийся оттуда женский голос. Слов разобрать невозможно, а интонация прямо-таки медоточивая, но вместе с тем уверенная. Женщина говорит мягко, но настойчиво.
— Может быть, лучше не подходить. Вдруг равновесие сместилось, — Мария нервничает.
— Не знаю. — Меня это тоже волнует, но я заинтригован. Никакого усиления тяги со стороны знакомых аттракторов я не чувствую, однако само любопытство может оказаться новой наживкой какой-нибудь старой идеи.
Я говорю:
— Давай хотя бы попробуем пройти по кромке парка. Надо же выяснить, в чем дело.
Если ближайший бассейн расширился и захватил парк, то удаленность от оратора не гарантирует, что мы останемся на свободе. Опасность не в ее словах или личном присутствии. Мария, я уверен, понимает это не хуже меня, но все же, кивнув, соглашается принять такую «стратегию».
Мы перемещаемся на середину дороги на восточной границе парка — и не испытываем ничего особенного. Ораторша на вид средних лет. Жесткая от грязи одежда, грубо подстриженные волосы, загорелое обветренное лицо, поджарая комплекция вечно полуголодного ходока — бродяга чистой воды. Только голос не вяжется с внешностью. Она установила на земле раму, похожую на мольберт, на которой растянута большая карта города. Шестиугольники бассейнов аккуратно нарисованы разными цветами. Раньше люди часто обменивались такими картами. Может быть, она хочет обменять эту свою драгоценность на что-то полезное? Пожалуй, шансов на это не много — сейчас каждый бродяга носит философскую карту местности в голове.
Она берет указку и проводит ею вдоль тонких голубых линий, которых я сначала не заметил. Линии вьются по всей карте в просветах между бассейнами.