Акведук
Misericordia
АКВЕДУК
Римские улицы конца июня не успевают остыть к семи утра, когда разомлевшие туристические группы вылезают во дворик перед отелем, ожидая озабоченного гида, поправляя на лодыжках и пальцах ног пластыри, прикрывающие мозоли. Они были заработаны вчера-позавчера в Помпеях, и были своего рода маленьким отзвуком тех не оставляющих надежду ожогов, что положили конец жизни и начало вечности этой базальтовой кормушке Неаполя.
Но Средиземное море милостиво. Не сумев охладить асфальт, оно, тем не менее, за ночь сменило и почистило воздух, остудило раскаленные сердца, а гостиничные кондиционеры просто и механистично очистили дурные туристические головы.
И вот Арсений – в который раз уже примеривая свое звуковое имя к окружающему миру – стоял, переминаясь, как и весь прочий люд, у крутящихся латунных дверей отеля «Лацио» и ждал несгибаемую Валерию Александровну. Было пять семейств, со стандартным набором детей, четыре молодые пары с разной степенью заинтересованности, и два, таких же как он, одиночки. Было бы естественно предположить, что отдельные люди потянутся друг к другу, попытавшись организовать что-то вроде семьи на время тура, но такого не произошло. Не просто так они попали в один автобус без сопровождающих. Не для того они приехали сами по себе, чтобы нарушать белое спокойствие своих «single»-номеров – как значилось в листах бронирования. Они, как и Арсений, стояли далеко друг от друга, и курили, поглядывая из глубины старого дворика в неровный голубой квадрат неба.
Его как раз и поразило это небо в то, первое утро, когда он подскочил в половине седьмого от звонка портье, а в голове еще возмущенно барахтался незаконченный сценарий сна, явившийся неразличимым продолжением их прибытия в Рим поздней ночью. Ритмичный грохот чемоданов на колесиках, потные спины, выи малинового окраса, сонный портье, взирающий на ошалевшую толпу со спокойствием Харона, и раздававший ключи с тяжелыми бронзовыми бирками, словно бы говоря про себя: «Все там будем…» – все это не имело никаких границ с его 505-м номером, где он возблагодарил появление на свет того великого человека, который изобрел кондиционер, – и обрушился всем существом на широченную двухместную кровать. И еще раз ему бегло подумалось, что, все-таки, странно и чуть деспотично как-то, что ни в одной гостинице он не видел пока одноместной кровати. «Нет, дорогая, ты уж извини, но это пространство теперь мое», прошептал он раскидывая крестообразно руки по псевдо-шелковым простыням, и как-то бледно улыбнулся, уже перетекая за границы того, что можно осязать. Осязание – верный признак бодрствования, и самое редкое чувство в сновидениях, а потому всегда удивляешься, даже внутри сна, если ощущаешь под пальцами неровный, выщербленный известняк, оскальзываешься на мелких камушках склона, покрытого выжженной желтой травой и слышишь ровный и всегда немного мрачноватый голос Валерии, замечательного гида, которая, казалось, знала про Италию всё. Она немного извинялась за эту незапланированную остановку, но уж больно красив был этот акведук, протянутый меж холмов, а Арсений прокручивал в голове по множеству раз – с чисто сновидческой закольцованностью – все те слова, что присутствуют в любой туристической книжке, а теперь летящие из уст Валерии – то ли этой, смотрящей на него увеличившимся лицом откуда-то сбоку его сна, то ли другой, реальной, но сейчас просто не существующей: «Акведуки устроены таким образом, что для подачи воды не требуется никаких водонапорных механизмов, акведук всегда слегка наклонен и вода просто течет в нужном направлении – главное правильно рассчитать систему наклонов и поворотов. Просто когда Рима не стало, то воду подавать стало некуда – родники и речушки отвели от акведуков и направили в крестьянские поля, что, может статься, и правильнее…», летел ее голос между полукруглых опор, возводимых рабскими руками, постепенно сливаясь со скрипом каната, деревянного подъемника и звоном кирки, дребезжавшей невыносимо и протяжно, у самого уха, превратившейся в плоский гостиничный телефон.
Тогда он хрипло пробормотал «грация…», бросил трубку и раздвинул тяжелые непрозрачные шторы. Потом, какими-то полуонемевшими руками, открыл окно и неизвестное время не мог от него отойти, чтобы хоть как-то почистить зубы, помыть смявшуюся морду и расчесать то, что с натяжкой называлось волосами. Воздух, древний и переполненный юношеским смехом воздух, прочистил его «single» за какие-то секунды. А не испорченное, не поцарапанное за столько веков небо, вылилось ему в глаза невыносимым Адриатическим «джек-потом» всей его жизни. И лишь возвышаясь над черепичной путаницей беспечных итальянских домов, венчая купол невидимого храма, боком к Арсению и чуть склонив голову, стоял огромный Христос. Где-то там, под его стопами, уже перекрытые крышами квартала, укрылись маленький звонарь и большой колокол, начинявшие особой ритмичной приправой простор еще почти пустых улиц, по которым лишь проносились треща маленькие мотоциклы с багажниками, забитыми печатной продукцией.