В самом начале переулка, по правую руку, ответвлялся еще более узкий и неприметный, где из сумрака, разлитого там даже в полдень, светились своими темными соблазнами всевозможные злачные заведения, а цветасто-бледные лица женщин, выглядывавшие оттуда напоминали почему-то многоголовую Горгону, с единым телом, которое пряталось дальше, в кромешной тьме, среди неоновых змей.
Арсения всякий раз подмывало туда зайти, и вчера он таки сунулся направо, но позорно бежал, ошеломленный тем количеством предложения, которое многократно превышало его спрос. «Я ж только одним глазком! Я ж только посмотреть!», «Не-е-ет, дорогуша, тут не смотрят – тут выбирают и ПОЛЬЗУЮТСЯ…», перекрикивались у него внутри два старых знакомых голоса. Другие голоса, женские, кричали ему в спину что-то жутко обидное, и не нужно было знать итальянского, чтобы понять, что о нем думают.
Поэтому сегодня, осторожно переставляя саднящие ноги, он только хмуро покосился туда, в жаркий сумрак, и уже хотел гордо прошествовать к ужину, как что-то заставило его приостановиться. Он нехотя посмотрел направо и ему показалось… нет, это просто от усталости. Наверное это что-то сродни «дежа-вю», когда мозг теряет прочную связь с душой и начинает вытворять что-то несанкционированное. Там, в глубине, мелькнул невыносимо знакомый контур спины. Знакомой была даже не спина, а сама манера двигаться – этакими мелкими, чуть хаотичными рывками. Арсений остановился и уже пристально посмотрел в запретную глубину. Нет, ничего такого. Только те же служительницы культа, издалека не узнававшие его, или попросту забывшие его через минуту после веселого скандала. Но как будто глухой полупрозрачный ветерок остался от этой мифической спины. Было трудно сдвинуться с места, а ужин должен был начаться через пару минут. Глупость… глупость… из-за призрака, из-за кровоточащего прошлого, вот так застыть посреди вечерней улицы, слыша на краешке сознания мерный перезвон десятков церквей, созывающих на мессу, и не знать, НЕ ЗНАТЬ как поступить.
Он принял решение и остался ждать. Правда, не совсем ясно – чего. Возможно, что просто своего рассудка. Просто, чтобы поставить его на место, заставить работать так же прямо, поступательно, как это ему удавалось с разным успехом последние четырнадцать лет, после того, как ОНА исчезла.
Ну, в общем-то она не сразу уж так исчезла. Ее письма с немецким акцентом первый год приходили часто, но потом как обрезало. Он, еще хорошо помнивший тяжесть ее чемоданов, запах ее последних духов и тот скорый, влажный поцелуй в Шереметьево-2, никак не мог понять – почему нельзя черкнуть хотя бы пару строчек, хотя бы сказать, что: «всё, я не хочу ничего продолжать», что «у меня теперь другая жизнь и другая страна». Понятно, что он еще и ужасно за нее боялся – ему как-то сразу не понравилось то приглашение из мелкой фирмочки, каким-то боком обслуживающей «Мерседес». Но Оля писала, что все хорошо, что ее немецкий из спецшколы весьма пригодился, что должность маленькая и зарплата еще меньше, но, вроде как, все срастается, на жизнь вполне хватает, и знаешь, Арсений, что самое главное? Есть ПЕРСПЕКТИВА развития! И вот, с того последнего письма, где она между делом сообщала о какой-то перспективной встрече, в ряду прочих важных дел, он не получил ни единой весточки. Созванивались они крайне редко – ни у нее, ни у него не было тогда денег для такой роскоши. Хотя, не только в этом дело: слышать ее голос, оттуда, не иметь возможности взять ее за плечи, не видеть ее мелкую, порывистую походку – это было слишком больно даже для его терпеливого существа. Но когда он себя переборол, заставил себя понять, что делает этот звонок не для себя, а для нее, то услышал только звучный голос, от которого с трудом узнал – потому что его немецкий был не из спецшколы – что «фройляйн Ветрофф» здесь более не работает, уехала, координат не оставила, для Арсения информации не передавала.
Вместе они никогда не жили – такой возможности не было. Ее мать сильно не высказывалась по поводу выбора дочери, но дала недвусмысленно понять, что никаких мужчин она больше в доме не потерпит; отец оставил семью, когда Ольге не исполнилось и семи лет, и особенными алиментами ее не баловал – у музыкантов нет понятия фиксированной зарплаты.
Так что, встречались они у Арсения, в его однокомнатной квартирке, в хрущобе, ныне уже не существующей, как и все прочие пятиэтажные призраки Черемушкинского района. Он так и не смог понять до конца – любила ли она его? Просто тот бездомный ужас начала 90-х – стрельба и взрывы по всей Москве, да и стране – могли, как ему иногда казалось, прилепить друг к другу совершенно чуждых людей из одного только инстинкта самосохранения. Может и с ними так было? Нет, пожалуй, что нет. Есть доказательства посильнее объективных факторов: ее глаза, влажно блестевшие во тьме его комнаты, под светом синего уличного фонаря, шпионившего за ними. Ее рука, которую он чувствовал на своей груди, поднимаясь этаким батискафом со дна самого себя и влекомый холодным пиликанием дешевого китайского будильника. Тот утренний омлет, который так чудесно могла сделать только она, ее быстрый и глубокий поцелуй у дверей: «Значит ты на пару дней?», «Да, начальство гонит в Питер – я и так уже закопалась, просто кошмар!», «Звони, как получится. У меня на этой неделе утренние смены – так что с четырех я у телефона, на посту», улыбался он и чувствовал с какой-то разрывающей душу апокалиптичностью тепло ее рук, сомкнувшихся у него на спине, слышал щелкание ее каблучков туда, вниз-вниз-вниз, и всякий раз не мог разглядеть со своего второго этажа, как стремительно она вылетает из подъезда, потому что обзор перекрывали две роскошные и щедрые рябины. Даже зимой, за их плотными ветвями нельзя было ничего разглядеть. Где-то они сейчас?