Но, видимо, было нечто, некий мучительный предел бесприютности, который поднимает вопросы, требующие разрешения прямо сейчас. И, как это часто бывает, внешний мир откликается целым рядом предложений. Так, собственно, и появился на свет тот солидный конверт из плотной бумаги, уверяющий Ольгу – и, отчасти, Арсения – что жизнь и правда нужно менять, что стране скоро каюк, а быть на подпевках у «Мерседеса» очень даже неплохо.
Так почему же он не позвал ее тогда? Почему за пять щемящих лет он так и не нашел в себе сил пробить прозрачную стену этого тупика? Да, она говорила, что не хочет оставлять маму одну, что просто рано еще что-то предпринимать, и много-много еще такой же эмоциональной шелухи, призванной только затем, чтобы скрывать и туманить то истинное, что билось и толкалось во глубине их душ. И только через несколько лет, когда уже давно перестали приходить ее письма, он с каким-то детским стыдом сообразил, что все ее предлоги, все ее рассудительные слова были не более чем эхо его собственно нежелания, его собственного страха увидеть ее у себя, в своей утлой квартирке – как всякая женщина она ясно слышала этот страх, который был самой обычной боязнью перемен. Она ждала его прямых и ясных слов, а пока просто помогала ему оправдываться перед самим собой. На самом деле она могла уйти к нему в любое мгновение, среди ночи, поймав машину, и взлетев к нему, на второй этаж, чтобы остаться там навечно. Но он не позвонил в два часа ночи, он боялся разрушить то, чем сам уже давно не дорожил – он понял это только когда она уехала. Понял всю никчемность этих стен, этой мебели, его дорогой музыкальной аппаратуры, которой она так восхищалась, улыбаясь про себя, и позволяя ему любить эти железки. Без нее все это стало пустой скорлупой, которая и лопнула через несколько лет под ковшом гигантского экскаватора.
Вот тогда-то и случилась Соня. Маленькая, но основательная в поступках; подходящая как никто со своей природной молчаливостью к его нынешней гулкой бессловесной пустоте. Он не помнил точно – где первый раз ее увидел, но не прошло и двух недель, как она уже прибиралась в его комнате, и изредка спрашивала: «А это откуда?», «Куда вот это поставить?», а он только чесал затылок и понимал, что места для многих вещей не было изначально и ставить их можно куда угодно. К концу года они уже были женаты и Соня молча просила ребенка. Но его пустота уже заполнялась, в ней стали появляться какие-то слова, звуки и лица. Кое-что поменялось на работе – он перешел в «сектор творческих кадров» и уже сам стал назначать цену за свой труд, чем немало раздражал руководство, которое уже ничего не могло с ним сделать. Его же это только веселило. Но молчание Сони осталось прежним, потому что оно было изначальным, неподдельным – они все хуже слышали друг друга. Точнее, он-то ее перестал слышать совсем, даже если она что-то говорила, и ему было стыдно за себя и жалко ее, но поделать он уже ничего не мог. Он не мог и не хотел разворачиваться назад, а с ее стороны он не мог разглядеть никаких попыток дотянуться до него. Может они и были, но такие подводные, такие придонные, что на поверхности ее пруда не обозначилось никакой ряби. И решение о разводе было таким простым, что одному Господу известно, сколько беззвучных слез было пролито Соней, чтобы спустя несколько лет горьким водопадом обрушиться на его голову.
* * *
Присесть в этом переулке было совсем негде – тротуар узкий, никаких лавочек. Так что Арсений просто прислонился к стене, проверив не пачкается ли она, и закурил. На ужин он плюнул – зайду просто в лавочку рядом с отелем и возьму какую-нибудь чепуху. Уже начинало темнеть, когда он увидел в мутном копошении скабрезного переулка то, что ожидал как почти невозможное – быструю и мелкую походку, кожаную куртку, тугие джинсы и ярко красное пятно дамской сумочки, хаотично болтавшейся на правом боку. Фигурка вышла и прямиком зашагала к припаркованному неподалеку новенькому Фиату. Арсений услышал как пиликнула сигнализация, и только тут сообразил, что еще несколько секунд и он останется с миллионом своих вопросов один на один, и теперь уже точно навсегда. Он, с тяжело стучащим сердцем, отлепился от стены и почти побежал через улицу: