Джироламо Риарио, непризнанный сын Папы Сикста IV, был, несмотря на жару, в тунике из темно-коричневого бархата, расшитой серебряной нитью и отделанной мехом горностая. Его свита обрядилась в ту же ткань, только без украшений, и следила за каждым движением Джироламо с тем же тревожным вниманием, какое я постоянно наблюдала у слуг герцога Галеаццо.
Джироламо хмуро глядел на свою юную жену. Этот огромный, крепкий мужчина с длинным торсом и длинными конечностями был почти на голову выше самого рослого из своих спутников. Его низкий лоб был скрыт светло-каштановой челкой, темные глаза широко посажены, нос короткий и прямой. Губы маленькие, яркие и округлые, словно вишни. Волосы, остриженные как у пажа, спадали на плечи, обрамляя вытянутую, лошадиную физиономию с массивной челюстью, которая сильно портила лицо, хотя в целом Джироламо не казался уродом. Когда он двинулся к нам, я заметила тонкие усики и бородку, которые больше пристали бы юнцу, а не солидному мужчине тридцати четырех лет.
Подойдя к Катерине, он улыбнулся, продемонстрировав крупные зубы, но в его глазах не было радости, одна лишь настороженность. Во взгляде, которым муж одарил свою жену, великолепную в золотом наряде, почти на двадцать лет моложе супруга, лишь на короткий миг загорелся огонек плотского вожделения. Он чувствовал себя неловко и тревожно озирался. Его тут же окружили шесть вооруженных стражников, и их командир коротко кивнул, давая понять, что все в порядке и можно продолжать.
— Мадонна Катерина!.. — произнес Джироламо натянутым сиплым басом и небрежно поклонился. — Возлюбленная супруга, графиня Имолы, рад нашей встрече. Как ты прекрасна.
Произнося эту невпечатляющую короткую речь, он то и дело запинался, хотя она явно была отрепетирована заранее. Сын понтифика говорил с таким сильным лигурийским акцентом, произносил в нос половину слов и почти постоянно глотал «р», что всем нам пришлось старательно прислушиваться, чтобы уловить смысл. Даже все горностаи и серебряное шитье на свете не смогли бы скрыть тот факт, что он до сих пор остался неотесанным провинциалом из маленькой рыбацкой деревушки.
Когда Катерина, раскрасневшаяся от жары и волнений, протянула ему руку, он принял ее крайне неловко и подвел жену к миланскому послу и епископу, чьи цветистые комплименты, посвященные ее красоте, окончательно затмили жалкую речь Джироламо. Поскольку эти благородные мужи не собирались умолкать, он потерял терпение и отвел Катерину в сторону, к высокому древнему дубу. Телохранители пошли за ним.
Я наблюдала за разговором со стороны, стараясь как можно незаметнее отгонять комаров. Джироламо подарил жене ожерелье из огромных жемчужин, и Катерина рассыпалась в благодарностях. Муж неуклюже попытался застегнуть свое подношение у нее на шее, но у него ничего не получилось, и он поручил это одному из стражников. Все это время Джироламо поглядывал по сторонам, явно недовольный и озабоченный. Катерина отважилась спросить его о чем-то, но он отмахнулся от нее огромной лапой, а затем заговорил громче, чтобы свита супруги, я и его стражники тоже слышали.
— Я вовсе не обрадовался, когда узнал о твоем приезде, — начал он с крестьянским выговором. — Я не шутил, говоря о том, что здесь свирепствует чума, а меня пытались убить. Теперь я вынужден у всех на виду ездить по улицам! Я отправил в Имолу письмо, в котором изложено все это. Разве ты его не получила?
Джироламо в первый раз устремил злобный взгляд прямо на жену, после чего застыл неподвижно. Он выпрямился во весь свой рост, как будто подчеркивая, что Катерина едва доходит ему до плеча. Руки Джироламо были прижаты к бокам, но кисти сами собой сжались в кулаки.
Катерина тоже замерла. Она перевела ожесточившийся взгляд в землю и выдвинула подбородок, что обычно предшествовало у нее вспышке гнева. Простояв так несколько секунд, графиня взглянула на супруга и улыбнулась чуть менее фальшиво, чем до того он сам.
— Нет, — ответила она с обезоруживающим обаянием и продолжила грудным женственным голосом, какого я ни разу не слышала у нее: — Иначе я никогда бы не ослушалась тебя. Прошу прощения, но я так хотела увидеть воочию своего супруга, что не могла больше ждать. Теперь, когда мое желание исполнилось, я совершенно счастлива.
Последние слова она произнесла с наигранным подобострастием, откровенно потешаясь над мужем. Однако Джироламо совсем не знал Катерину, поэтому ничего не понял.
Он выслушал ее, кивнул, принимая оправдание, и спокойно сказал:
— Что ж, едем, и побыстрее. У меня полно неотложных дел. — Он повернулся спиной к своей благородной супруге, даже не подумав поклониться, и жестом велел стражникам возвращаться к лошадям.
Катерина не двинулась с места. Она стояла, глядя туда, где недавно находился Джироламо. Ее фальшивая подобострастная улыбка быстро исчезла, а глаза сузились от сдержанной ярости.
Пока все садились на коней и возвращались к экипажам, я тронула ее за локоть и позвала:
— Ваше сиятельство!.. Нам тоже надо ехать.
Она стояла спиной к присутствующим, только я видела ее лицо и слышала голос.
— Паршивый рыбак! — пробормотала Катерина вполголоса, затем снова растянула губы в притворной улыбке и развернулась к дожидавшемуся эскорту.
Остаток пути графиня ехала верхом, а мы с горничными сидели в экипаже. По мере приближения к городу нам пришлось останавливаться через каждую четверть мили, и Катерина спешивалась, чтобы ее могли приветствовать кардиналы в алом облачении и благородные римляне. С наступлением ночи мы прибыли во дворец кардинала Урбино, расположенный в северной части города. Дворец был великолепен, только что отремонтирован, с мраморным фасадом, колоннами, фризами и фронтонами, но улицы, ведущие к нему, пребывали в ужасном состоянии. Между камнями пробивалась трава, нашему вознице приходилось прогонять с дороги пасущихся коз, зайцы проносились под копытами коней и проворно скрывались в поле, раскинувшемся напротив дворца.
Катерина, измученная поездкой, крепко заснула, несмотря на несносную жару. Она не шелохнулась, даже когда под окном спальни завыли волки.
Я проснулась на рассвете, потому что рядом кого-то рвало. Выскочив из постели, я обнаружила свою госпожу. Она склонилась над тазом, совершенно обнаженная. Я отыскала тряпку, смочила водой из кувшина, приподняла ее влажные от пота волосы и прижала прохладную ткань к затылку.
Когда приступ прошел, Катерина распрямилась и взглянула на меня. Ее лицо побелело, веки и ноздри трепетали.
— Это из-за еды? — спросила я.
Мы обе накануне отдали должное роскошным яствам и выпили немало вина.
Она помотала головой. Катерина дрожала всем телом, лоб блестел от пота, выступившего из-за удушливой жары.
— Он просто ужасен, — прошептала она. — Грубый, неотесанный. Я хочу домой.
Я снова смочила тряпку и обтерла ей лицо. Мне хотелось сказать, что ее супруг просто переволновался, у него сложный период, в жизни он, конечно, гораздо лучше, чем кажется, но это была бы ложь.
Поэтому я произнесла другое:
— Я рядом с тобой, мадонна. Ему сначала придется убить меня, если он захочет тебя обидеть.
Возможно, я сказала что-то не то, потому что ее глаза вдруг наполнились слезами. Но она подавила их усилием воли и решительно сказала:
— Я не больна. Это все из-за проклятой жары.
Я подумала, что если первое утверждение — правда, то второе — точно ложь, но не стала с ней спорить. Вместо этого я прополоскала тряпку, выжала и приложила к ее горячему лбу.
— Поедем со мной, — сказала она. — Я хочу, чтобы сегодня ты была рядом.
Не слушая возражений, Катерина заставила меня снять черное вдовье платье и дала вместо него наряд из темно-синего шелка, вышитый серебряными листьями. Платье оказалось лишь немного коротко и широковато в талии.