Елена Валентиновна Топильская
Алая маска
Санкт-Петербург, 1879 год
От Управления Московского учебного округа дано сие свидетельство Алексею Платоновичу Колоскову в удостоверение того, что он, по окончании курса в Императорском Санкт-Петербургском университете по юридическому факультету, выдержал в Юридической Испытательной комиссии при Императорском Московском университете установленное испытание и удостоен 31 мая 1879 года диплома второй степени, каковой будет выдан ему по изготовлении. Свидетельство сие видом на жительство служить не может. Москва, Мая 31 дня 1879 года. За попечителя Судебного округа помощник попечителя Вл. Исаенков. Исправляющий должность правителя канцелярии Д. Корявцев (подпись) и приложена печать. Я, нижеподписавшийся, удостоверяю верность этой копии с подлинником ея, предоставленным мне, Сергею Петровичу Мясоедову — воронежскому нотариусу в конторе моей по Большой Садовой улице, в доме № 8 младшим кандидатом на судебные должности при Санкт-Петербургской судебной палате Колосковым Алексеем Платоновичем, живущем в Санкт-Петербурге, а временно в г. Воронеже Воронежской губ.; при сличении сей копии с подлинником в последней никаких поправок, приписок и других особенностей не было. Копия сия засвидетельствована без оплаты гербовым сбором на основании 2 пун. ст. 58 Устава о гербовом сборе 1879 года июня 20 дня. По реестру № 953.
Июня 30 дня, 1879 года
Наконец-то свершилось! Тетушка моя, когда я показал ей это свидетельство, даже всплакнула. Не ожидал от нее такой сентиментальности. Она ни слезинки не проронила, когда хоронила дядю, я хоть и маленький был тогда, а хорошо помню его в глазетовом гробу в полковничьей форме с галунами и позументами; я страшно жалел, что такую красивую форму закроют крышкой и зароют в землю, пока полковой оркестр громыхает литаврами в траурном марше. И меня удивляло, что тетушке этой формы вовсе не жалко. Я крепко держал ее за руку, и моя рука вспотела, а ее — была холодна и свежа, как всегда. Я переживал, а она, Алина моя ненаглядная, была спокойна.
Не любила она мужа, даже портретов его в доме не держит, хотя исправно посещает могилу полковника в годовщины рождения и смерти, на Радоницу, а также в канун двунадесятых праздников; сама, своими белыми ручками метет песочек вокруг плиты надгробной и красиво раскладывает на ней хризантемы. Вот уж пятнадцать лет она — полковничья вдова, живет на пенсию за мужа и ренту, а все так же хороша, стройна и румяна, как тогда, в свои тридцать, когда я впервые увидел ее…
Да, мне было тогда семь лет. Меня привезли из Воронежа в оглушительно ревевшем поезде, изрыгавшем пламя и дым, прямо как дракон, а может, мне так казалось. Все вокруг пугало меня, мальчишку, в одночасье оставшегося без родителей, в огромном, бескрайнем, чуждом и враждебном мире. Меня не пустили в церковь, где стояли два гроба — матери и отца, куда незнакомые мне люди с печальными лицами несли венки и ленты.
А меня вместо этого погладили по голове и отвезли на вокзал, где посадили в поезд и поручили проводнику…
Господи боже мой, да что это я, в такой день вспоминаю одни лишь гробы и похороны?! Просто когда Алина, сжимая в руке нотариальную копию моего свидетельства об окончании Университета, другой рукой крепко обняла меня и прижала к себе, а я ощутил на своей щеке ее горячую слезинку, я вдруг вспомнил, как увидел ее в первый раз — на вокзале; увидел, и мое маленькое сердчишко трепыхнулось с надеждой: нет, мама не умерла, вот она, только стала еще лучше, молодая и румяная, с талией, затянутой в рюмочку, в красивой шляпе с пушистым пером, каких никогда не носила…
Но это была не мама, а ее младшая сестра, Алина Федоровна, похожая на нее как две капли воды.
Я забыл про хмурого проводника, дергавшего меня за руку, когда он выводил меня из вагона, про пропавшую в поезде корзинку с чистым бельем и новыми ботинками, про то, что я голоден, потому что постеснялся достать из корзинки приготовленную мне в дорогу снедь. Я только таращился во все глаза на свою вновь обретенную родственницу, от которой пахло ландышами, и почему-то подумал: как же так, у нас с ней все умерли, мы с ней одни на свете, а от нее ландышами пахнет, и глаза сверкают. Как будто и нет никаких похорон…
Она-то была тогда не одна, муж ее скончался позже, когда я уже прожил в их доме на Серпуховской полгода. Они занимали квартиру в бельэтаже, с длинной анфиладой комнат, все говорили, что квартира генеральская, и полковник вот-вот станет генералом.
На сколько же он был старше бедной Алины? Лет на тридцать, не меньше. Она вышла замуж даже раньше своей старшей сестры, моей матери, но детей им Бог не дал, хотя я теперь думаю, что Бог был ни при чем, а такова была воля Алины. На балах в Офицерском собрании у нее от кавалеров отбою не было, танцевала она дивно, полковник злился, а она и плечом не вела. Меня брали туда, на балы, два раза, уже не помню, почему не оставили дома, и я все подмечал. И Алина знала, что я слежу за ней ревнивыми от любви глазами, но ей это нравилось, я чувствовал. Мы почему-то сразу стали понимать друг друга без слов. И я откуда-то знал, что поручик Александров испытывает к моей тетушке такую же сильную любовь, как и я. И она к нему неравнодушна, и они часто танцевали вместе, Алине даже сделала замечание сухощавая пожилая супруга майора Коломийца, что, мол, неприлично без пяти минут генеральше три танца подряд обещать одному и тому же офицеру. Алина, помнится, присела перед ней с деланной покорностью — несмотря на то, что для майорши делать замечание полковнице по меньшей мере странно, глаза опустила, и никто бы не усомнился, что младшая дама приняла этот укор старшей дамы и испытала угрызения совести. Только я, из укромного угла наблюдавший за танцорами и упивавшийся успехом моей Алины, знал, что про себя она посылает противную старуху к черту и будет делать так, как ей заблагорассудится, только об этом никто не будет знать.