III. Плясовая
Кормаранщик
Мертвый яд,
Что в кофе
И старое вино
Подливают давно,
Он надсадит трупов сад!
Сгущает летом кровь,
Смутьянит напорный взор,
Глотает мутью горло,
Старому графу упавшая люстра в штоф!..
Властитель и подрядчик,
Твою облатку за пятачек,
Перед скандальной отъездкой
Запиваю своим хрустящим языком!..
(щелк).
«Фараон Соромзис…»
Фараон Соромзис
Замерз в железном морсе,
Поскользнувшись, круг выделывая на мистиканских роликах!
Не помогло ни лейб-медиков,
Ни колдунов искусство!
Курение бегемотной помады
Сарычей прогоняет с утра до ночи!..
Фараон не проснется,
В студне роликов нет,
И одеты глазурные туфли!..
Константин Юст
Алая нефть
1.
Стояли уныло, с давних пор серые,
и, швыряя в небо черную кровь земли,
умоляли Москву: «когда же подпольное верую
станет свершилось, станет великим пришли!..»
Чугунные баки залоснились от жирных праздников
и стали похожими на тучные банкирские животы.
Шли пиры в покоях бакинских лабазников,
а в Черном Городе – умирали от нищеты.
Осажденная Астрахань питалась одним клевером,
считала роскошью смешанный с рожью саман.
Тщетно Каспий молил о баржах с севера,
разбивая в щепки наглые суда Островитян.
Волга гноила в пристанях тысячи закромов,
не имея сил увезти в голодный Центр.
Мастерские молчали, депо глядели бараками
для котлов, неспособных пройти и один метр.
Суровый Питер пух от гнойной падали.
Последние корки доедала старуха Москва.
Как было весело им, – не правда ли? –
забыто, что зимою в печи кладут дрова…
Там, на Юге, – пшеничный хлеб вагонами.
Там – Баку, где нефть бурлит рекой.
Здесь – гибель. Здесь – у Тулы – агония…
…Эй, босячье! А ну ка – в последний бой!..
2.
Двинулись вперед сермяги:
голодному – черт не брат! –
через реки, болота, овраги
туда, где Китеж град.
Туда, где степные кочевья,
где дороги в знойной пыли, –
Одиннадцать, Десять, Девять
за хлебом и нефтью пошли;
туда, где свинцовый Каспий,
где в степях – груды костей,
где Баку англичанами распят
на высоком тяжелом кресте.
Завершили буйные споры
меж Белым и Алым днем;
снова Кавказские горы
зажглись пунцовым огнем;
открылись высокие краны
сотен кольцевых вен,
хлынула нефть фонтаном
в сладкий чугунный плен;
помчалась подземной аортой,
выбивая струею марш,
на пристань Петровска-Порта,
в недра цистерн и барж…
3.
Черную кровь погнали в депо профсожи,
и один за другим пошли паровозы в ход,
наполняя пакгаузы ячменем, овсом и рожью,
улыбаясь предкомам неслыханной графой: «на приход».
Стальные ленты покрылись быстрыми змеями
убегавших на Север по литере А поездов,
и узнали все, что дальше, – дальше сумеем мы
скалой на посту продержаться до вселенских костров.
Узловые станции не справлялись за день с дубликатами,
испещренными черным: Бензин, Мазут, Керосин,
в бескровных центрах щеголяли витрины плакатами,
кричавшими всем про праздник на Красной Руси;
широкая Волга зачернела грузными баржами,
пробивавшими путь на Царицын, Нижний, Казань;
везде, везде авто расставались с гаражами,
зажигая вновь электрические свои глаза;
маршрутный поезд привычным стал явлением
даже в тех уголках, где давно не козырял семафор;
не слышно стало на улицах Питера тления,
а в Москве воздух очистился от тифозных камфор.
Волшебная нефть напоила жизнью буйною
аорты и вены обескровленной голодной страны,
и снова стала Мужицкая Русь трибуною,
с которой голытьба скликает на кичку сарынь…
Петровск-Баку.
Сентябрь 1920,
Амбал
Одежда – из мешечной рогожи,
на спине – седло цветное:
по всей зачерневшей коже
разбросаны пятна гною.
Поезда далеко от вокзала
встречает криком, свистом:
– «Эй, кому нужно амбала!
Дешево! Четыреста! Триста!..»