— Хорошо, Серафим… Серафим, а как еще тебя звать?
— Поноарэ, — отвечает парень, — только это мое прозвище… А так я Серафим.
— Кто был твоим отцом?
— Мама говорит, что мне не повезло с отцом, не застал я его…
— Может, отцу не повезло с тобой и он тебя не застал?
— Я говорю, что говорила мама, да простит ее бог…
— Да простит ее бог? А что она сделала?
— М-да… Люди так говорят, говорю и я.
— Бедный… Скажи, ты колхозник?
— Конечно. Надо быть, как все люди, говорила моя бедная мама, да будет ей земля пухом…
— А почему пухом? Она же теперь тоже земля, неужели хочешь, чтобы ее ветром развеяло?
— Не хочу, но люди так говорят.
— Бедные…
И опять темно, хоть глаз выколи, и слышно, как в глубине словно кто давится от смеха, и передвигается Серафим по лавке поближе к девушке.
— Постой, постой, Серафим… Вот ты помянул бога… Скажи, ты его любишь?
— Ох, Мария, любил я его одно время и верил я ему, а когда увидел, что он мне не доверяет, не снисходит до меня, что оставил меня сиротой…
— Бог не доверяет, милый, бог не снисходит, бог повелевает.
— Бедный, — вздыхает Серафим. — Видно, и он слуга, если живет повеленьями.
— Так, Серафим, молодец! И что ты думаешь делать теперь?
— Я не думаю, Мария, я делаю, что делается, и все. Теперь бы я женился. — И опять вздыхает. — А ты хочешь за меня пойти, хочешь стать моей женой?
— Зачем же я пришла! Знай, я уже твоя жена, Серафим, и дитя у нас будет месяца через три.
— Нет, — говорит Серафим, — как, — говорит Серафим, — шутишь? Ах, да, да, — говорит ей Серафим, — через сколько месяцев?
Девушка есть девушка, да и говорит она:
— Лучше ты мне скажи, Серафим, желал ты меня и как желал?
— Мария, если б ты знала, Мария… Очень, очень, как мать свою! Ведь рос я только с матерью, а теперь ее нет, как же мне по ней не тосковать? И сестер у меня не было, и хочу я теперь сестру. А как подумаю, что у нас в селе все женщины только жены, то говорю себе: я желаю Марию любовницей! Я ж тебе говорил: пока меня колхоз не перевез, я жил в поле и тогда все думал, думал, думал, пока не начинала вся Земля вращаться со мной. А потом еще, знаешь, видел тебя то черной в поле, то голой в церкви!..
— Это же скорбь, это стыд, это бедность! — прерывает его девушка. — Молчи, Серафим, пей, Серафим, пей и ешь, это тебе только и осталось. Это тебе только и полагается, а то прежде ты и сыт не был, и жажду не утолял, кроме как на рождество да на пасху. Пора пришла — пей и ешь и веселись-празднуй!..
Молчит Серафим. Слушает… «Эх, черт возьми, — думает он, — мало того, что красива, она еще и умна! И как ты теперь подойдешь со своей глупостью к ней? Ибо глупость с глупой делаешь, а мудрое с мудрой. Ведь так издревле принято или нет?»
Давным-давно замолкла девушка, а Серафим все молчит.
— Молчишь, бедный? — спрашивает она. — Скажи что-нибудь.
— М-да… — привычно говорит Серафим.
— Глупость какая-нибудь, не так ли? Ай-яй-яй. Разве я для этого тебя позвала? Я никогда и не думала об этом, ай-яй-яй!
— Прости меня, Мария… Думал я, все в этом мире начинается с глупости… Вот мама, думаю…
— Не думай, не надо!
— И еще думаю, что парни теперь… что говорят себе: «Эхе, король Серафим сидит себе с девкой и думает: „Как к ней подойти, как ее обмануть?“»
— Ой-ей-ей! Что за сор у тебя в голове, Серафим! Ведь ты сам сказал: с тем, что свято, не шутят?!
— Ох, Мария! Ум одно говорит, сердце другого желает. Стыд красив, Мария.
Тогда сразу велит девушка:
— А ну-ка протяни руки. Ты чувствуешь меня, Серафим?
Встает он и думает: «Вот так… Женщина, она женщина и есть…»
С одной мыслью встает, а с другими двумя садится опять на лавку. Да и говорит:
— А зачем, Мария, не надо, Мария. Я и так тебя вижу, если хочешь знать, я даже тебя чувствую!..
— Что ты сказал?! А ну-ка еще скажи, как сказал…
И кажется Серафиму, что там, в глубине, то ли молятся, то ли его проклинают.
— Да встань же, протяни руки. Хочу и я тебя чувствовать! — кричит девушка.
Тогда говорит Серафим:
— Я встал… но у меня руки дрожат…
— Тогда оставь. Оставь их так… Остановись. Возьмись ими… за голову!..
Растерялся парень и говорит:
— Я взялся…
— Ты дурак или притворяешься? Ну, скажи, Серафим!
Тогда говорит себе Серафим: «Вот оно как… или говори и делай, как все, или молчи и делай, что можешь, а думай только так, как ты думаешь».
Однако вдруг в этой тишине, в этой ночи, в этой тьме-тьмущей слышит он то, что можно услышать только из уст пьяного мужика: