Ну, на этот раз односельчане Патику, все как один, грохнули, аж стекла в клубе забренчали. Отчего, спросите? А вы только представьте: Скридонаш был коротышкой, от силы в полтора метра ростом, и, выгнув грудь колесом, он оскорбленно воскликнул, взмахнув рукой:
— Не позволю! Кто дал вам право? Я напишу в правительство, нашему вождю!.. Как начался суд, вы все время держите меня стоя! — Он перевел дух. — А между прочим, такие, как я, кормят страну! Что вы заладили: «Патику, встань! Патику, встань!..» — и вот, топ-топ, он выбрался из двухместной школьной парты, принесенной сюда в качестве «скамьи подсудимых», и тут обнаружилось — Патику стоял! — А если у меня такой рост? Почему вы издеваетесь над моим ростом трудящегося человека?! Вы для этого собрали здесь полный клуб народу? Клянусь! — и он перекрестился. — Клянусь, напишу в Москву, товарищи! Надеюсь, там найдутся невысокие, вроде меня, и поймут — человек велик не ростом!..
— Мы вам не товарищи, уважаемый! Вы под судом находитесь, отвечаете по закону, по уголовному делу! Граждане — так положено обращаться. Вы ответите еще и за оскорбление состава суда при исполнении его обязанностей и долга!
— Да разве я хоть слово сказал против закона?! — И вдруг стал мягко увещевать: — Граждане, не надо меня стращать, граждане. Что вы все пугаете? То закон, видите ли, то тюрьма… Думаете, одни вы сейчас правы? Давайте поговорим по душам, разберемся, что да как, у вас небось тоже жена есть…
Он растопырил пальцы и по-хозяйски стал загибать один за другим:
— Во-первых, вы все время держите меня на ногах, как лошадь в стойле. Как будто я виноват, что таким уродила меня мать, да будет ей земля пухом… И конца этому не видно, ведь начали с того, что заставили рассказать всю мою жизнь от самого рождения. А выходит-то что? Не виноват ли я в чем-нибудь, что таким уродился и жена мне ежа под подушку пустила? И все-таки я молчал. Во-вторых. Я рассказал вам суть дела: агент по поставкам, который два года вертится в нашем селе, вроде братиком мне сделался… Захаживал, иногда и с поллитровкой; советовал по-свойски: вместо кукурузы можешь сдать фасоль, причем за килограмм фасоли государство зачтет четыре кило кукурузы… И я его за стол сажал, угощал, как друга… А он, чтоб вы знали, его зовут Тэнэсоае Гаврила, — так вот, стоило нам вместе выйти из дому, я в поле пахать и полоть, он по своим агентским делам… Так нет, он бросает все, пробирается задами и как петух прыг через мой забор! Именно так, товарищи, прямо среди бела дня… — И повернулся к жене — Тасик! Тасеночка, ягодка ты моя, скажи, милая… Скажи, потому что там, на небесах, — бог, он жив еще и все видит… Когда я вернулся с боронования кукурузы из долины Хэрмэсороая, кто прыгнул через забор, как лягушка? Сиганул, только пятки засверкали, и прямиком к нашему посаженому отцу Филимону в огород… Ну, кто это был? А потом я спросил: «Что это так вкусно пахнет у нас в доме?» И что ты ответила? Что, мол, мне только показалось? Ведь ты сказала: «Тебе только кажется, Скридонаш…» А что там в казанке пеклось, в самом закуточке? Наша рябая курочка на сале румянилась, правда? Я-то, дурак, отправился голодный в поле, поверил: у женушки опять головушка разболелась!..
Говорил он медленно, тягуче и игриво. Казалось, к каждому словцу он подсыпает насмешку, как болгарин красного перца к жареной баранине.
— Сядьте! — прервал Скридона судья. Он, судья, тоже разволновался, от сознания собственной правоты, и стал корить по-мальчишечьи зарвавшегося Патику — Ишь ты, как он распоясался! Ишь ты, счет на пальцах ведет! И раскраснелся, и руками размахивает… Зря стараетесь, Патику, мы собрались здесь не для потехи.
И повернулся же язык сказать такое ему, Скридону Патику, который руку бы дал отсечь, лишь бы не выглядеть смешным!
Да будь его воля — зубами вцепился бы в смеющихся! Он даже не понял, что ему велели, так и остался стоять, а его маленькие глазенки округлились двумя бусинками и от ненависти стали желто-зелеными. Ростом Кирпидин и впрямь не выше скалки для теста — и отовсюду видит одни ухмылки да хихиканье…
А что он может поделать? Чем больше выходит из себя, тем смешнее становится. Может, и в самом деле, когда бросается на жену с ремнем, та хохочет в ответ, заливается…
Бывает, идет по улице, а за ним орава пацанов мал-мала меньше, босых, заросших, чумазых. Пылят следом, будто он не «дядя», не «бадя», а такой же сопляк, и глазеют, как он вышагивает. А ходит Кирпидин вперевалку, как откормленная уточка, на своих коротеньких ножках, быстро-быстро отбрасывая ноги в стороны, словно ботинки у него на пять номеров больше. Как не заглядеться на такого мальчишкам?