— Помоги нам Овен, — отчаянно прошептала Аня.
Стены действительно были земляные, а с потолка свисали холодные голые корни. Как мышиные хвосты. Значит, тюрьма находилась под садом. Горели какие-то шевелящиеся пятна над головой. Игнациус мазнул пальцем, это были светляки. Открыли еще одну дверь. В грязной, обшитой трухлявыми досками караульной перед кувшином с отбитыми ручками, пригорюнясь на маленький кулачок, из которого торчал рыбий скелет, сидел тюремщик, — слюни текли по оливковой бляхе у подбородка. — А тово-етово, етово-тово… — нетвердо удивился он, пытаясь подняться. Ноги у него разъезжались. Видимо, здорово наклюкался. Игнациус без промедления ударил его в челюсть, и жук опрокинулся на спину, вяло заскреб воздух всеми шестью конечностями. Но — пронзительно заверещал. И мгновенно откликнулись — близкие писки и возгласы. Игнациус, нагнувшись, вытащил шпагу из ножен.
— Скорее! — стонала Аня.
Они проскочили запутанный коридорный лабиринт и ворвались в небольшой зал, целиком ограненный узкими зеркалами.
— Отсюда — потайной ход!
Она вдавила завиток оправы — призматический край отъехал, обнажив люк в густой волосатой ржавчине. Его не отпирали, наверное, лет двести. Игнациус не попадал прыгающими ключами. Заливалась тревога и слышались возбужденные голоса. Наконец, прикипевшая крышка с трудом поддалась. Овальная дыра пахнула могильной почвенной сыростью. — Теньк! — одновременно повернулись боковые зеркала. Изо всех щелей, как клопы, бестолково полезли стражники. Двое ловко и бережно подхватили Аню, а другие кинулись на Игнациуса. Он неумело махал шпагой. Вдруг она уперлась во что-то жесткое и с трудом вошла. Один из жуков рухнул, дергаясь половинкой тела, остальные — отпрянули.
— Беги! Тебя ждет Звездочет! — крикнула Аня, выгибаясь в хрустящих лапах.
Стражники надвигались. Игнациус, угрожая клинком, протиснулся в мокрую черноту земли и со звоном ударил крышкой. В нее сразу же заколотили. Побежал — невозможно сутулясь. Потолок был шершавый и низкий. Мешала шпага. Впереди вдруг забрезжили неясные контуры дня. Шевеление, выступы, очертания. Он нажал из последних сил. Это был выход. Ступеньки, ведущие к свету, охраняли два хлипких жука с папиросами. Оба ахнули и в ужасе присели, побросав алебарды. Игнациус сшиб их с размаху калеными лбами. Сзади вырастал панический топот. Люк, по-видимому, уже сломали. Он взбежал по ступенькам и вывалился наружу. Был двор, стиснутый домами без окон, окруженный глухой кирпичной стеной, верх которой лизали желтые сугробы до плеч. Под одинокой вздрагивающей лампочкой свистел снег. Узкая тропинка вела к полуоткрытым воротам. Дворник в тулупе, разгребающий створки, поспешно загородился лопатой.
— Привет, Эритрин! Как отсюда выбраться? — задыхаясь, спросил Игнациус.
У того робко выползла макушка из глубины поднятого воротника.
— Ага! Откуда ты взялся? Я же тебе говорил: не лезь! — натолкнулся взглядом на шпагу и мелко попятился.
Ожесточенный писк выстреливал из распахнутого подвала.
— Связался с этой бабой! — испуганно сказал Эритрин. — На кой она тебе сдалась, она же ненормальная, хочешь, я тебя познакомлю: в сто раз лучше и совсем недорого… Постой, постой, подожди секундочку!..
Игнациус оттолкнул его и выбежал из ворот.
На вечерней улице искрились пушистые тротуары. Спешили прохожие, занятые своими послерабочими делами. Прокатился безлюдный заиндевелый трамвай, а вслед за ним — два пыхтящих грузовика. Почему-то все выглядело как обычно. Он обернулся. Эритрин под роящимся конусом лампочки, держа лопату наперевес, объяснял что-то двум приземистым темным фигурам. Объяснение было трудное. Игнациус быстро пошел и свернул за угол. Черно и жирно блестели парящие полыньи на Фонтанке. Это была именно Фонтанка. Он узнал. Площадь Репина. Выпуклый сквер посредине. Мост с четырьмя цепными башенками. Ему было жарко. Он расстегнул пальто. Насквозь пронзил снежный колючий ветер. Шапку и портфель он, разумеется, потерял. Встречные шарахались от него. Он заметил, что до сих пор сжимает в руке серебристую шпагу. Тогда он бросил ее на мерзлые рельсы и она зазвенела.
4
Елка сверкала веселой мишурой, и густой запах хвои наполнял комнаты. Пестрели гирлянды. — Хочу колбасу, — немедленно заявил Пончик и, получив ее, слопал вместе с кожурой. — Хочу вон той рыбы, — и тоже мгновенно слопал. — Хочу пирожное… — Игнациус примерился, чтобы дать ему по отвислым пухлым губам, но пирожное возникло будто ниоткуда, и Пончик смолол его в ноль секунд, а потом, уже благосклоннее, высказался в том духе, что пора бы перейти к лимонаду. Мама Пузырева умилялась: — Весь в дедулю. — Папа Пузырев, одобряя, кивал министерскими седыми морщинами. Разумеется. Пончик был весь в дедулю. По уму, по характеру. Не в отца же, в конце концов. Игнациусу вообще казалось, что он здесь вроде мебели: передвинули в одну сторону, потом в другую, а затем очень мягко, но решительно усадили под еловые лапы, чтобы не торчал на проходе. — Изобрази счастливое лицо, сегодня праздник, — шепнула Валентина в самую сердцевину мозга. Будто иглу воткнула. Игнациус даже дернулся. Они не разговаривали уже неделю. Перегнувшись, он заглянул в трюмо: бледное сырое непропеченное тесто, две угрюмых изюмины вместо глаз и оттопыренные пельмени ушей. Зрелище малопривлекательное. Он изобразил на лице радость. — Перестань гримасничать! — сразу же шепнула сеньора Валентина. Он — перестал. Было скучно. Из телевизора лилось нечто задушевное. Мигали разноцветные огни и склонялись к рампе немолодые грудастые девушки в сарафанах. Игнациус незаметно убавил звук, но мама Пузырева, потянувшись за хлебом, как бы невзначай прибавила его снова. Тогда он начал жрать маринованные помидоры. Он накалывал вилкой дряблые пустые морщинистые тела и целиком запихивал их в рот. После чего жевал — с тупым усердием. Пламенеющий сок стекал по подбородку. Из-под вилки вырывались неожиданные фонтанчики. Он был здесь совершенно чужой и поэтому словно отсутствовал. Горы желтого салата закрывали его. — Саша скоро защищается, — напряженно сказала сеньора Валентина. Знакомые красные пятна появились у нее на лице. — Я вас поздравляю, — ответила мама Пузырева, улыбнувшись прозрачному заливному. — Это было очень непросто, но Саша добился. — А когда именно? — поинтересовался папа Пузырев, доставая запотевшую бутылку шампанского. — Шестого, в понедельник, — сказала Валентина. И голос у нее зазвенел. — Так быстро, какой молодец, — похвалила мама Пузырева, глядя в рокочущий телевизор. — Шестого лишь репетиция, — сумрачно пояснил Игнациус, — если все пройдет нормально, тогда… — Мама, я хочу курицу, — объявил Пончик, намазывая крем на селедку. — Съешь сначала рыбу, а потом получишь. — А я хочу сейчас. — Не капризничай, — сказала сеньора Валентина. — Я не капризничаю, я хочу курицу. — Возьми, возьми, вот этот кусочек, — сказала мама Пузырева, переправляя в тарелку Пончика четыре раздутых ноги. — Мама, слишком много, — недовольно сказала Валентина. — У ребенка прекрасный аппетит, пусть кушает, сколько хочет… — Папа Пузырев забыл про шампанское. — В шестьдесят восьмом году, когда я работал в институте, у нас защищалась некая Капелюхина, — хорошо поставленным басом сказал он. Все незамедлительно отложили вилки. Даже Пончик. Который, по-видимому, осовел. Папа Пузырев любил рассказывать поучительные истории. Он их знал великое множество. Игнациус с тоской посмотрел на часы. Время уже приближалось к двенадцати. Жизнь мучительно уходила по капле, минута за минутой сочась с циферблата.