Настало время расстаться с картиной. Перед отправкой Дюрер вдруг решил заменить раму. Прежняя показалась ему грубой. Он заказал новую. Еще одна задержка. Новые расходы. Алтарь разобрали на части, упаковали. А Дюрер все никак не может закончить сопроводительного письма, хотя слуги, которые должны отвезти картину, уже собрались в путь. Дюрер стремительно дописывает наставления, как обращаться с картиной. Во всей переписке с Геллером это самые трогательные строки. Художник снаряжает свое детище в дорогу, волнуясь о том, как оно будет чувствовать себя на чужбине: «При установке придайте ей наклон на два или три пальца, чтобы она не отсвечивала. И если я через год, или два, или три приеду к Вам, надо будет снять картину, чтобы проверить, вполне ли она просохла. Тогда я покрою ее снова особым лаком, какого теперь никто больше не умеет делать, тогда она простоит еще на сто лет дольше. Но не давайте никому другому покрывать ее лаком, ибо... Вам испортят картину. Мне самому было бы жалко, если бы была испорчена вещь, над которой я работал более года». Он заклинает заказчика: «Когда ее будут распаковывать, будьте при этом сами, чтобы ее не повредили. Обходитесь с нею бережно...»
В этом же письме Дюрер делает горькое признание. Почему он решил пуститься в откровенности с Геллером? Скорее всего, слова эти вырвались у него невольно: «Заурядных картин я могу сделать за год целую кучу, никто не поверит, что один человек может сделать все это. На этом можно кое-что заработать, при старательной же работе далеко не уедешь. Поэтому я стану заниматься гравированием».
Расставаясь с любимой работой, Дюрер вынужден разочарованно признаться — живопись его прокормить не может. Он снова приводит расчеты, чтобы доказать это богатому заказчику, которого не интересуют заботы художника. В этом сама жизнь. Она же и в неожиданных словах Дюрера: «Моя жена напоминает Вам о подарке, который остался за Вами». По обычаям того времени, жене ремесленника, выполнившего большой заказ, от заказчика полагался подарок. В Венеции Дюрер ощутил себя «благородным господином», Германия заставила его вспомнить, что художник еще и ремесленник. Когда в Венеции заказчик заплатил ему за портрет меньше, чем Дюрер рассчитывал, он на обратной стороне доски написал карикатурное изображение скупости. В Германии он ведет с заказчиком бесконечный унизительный торг, а успешно закончив его, напоминает о подарке для жены.
Геллер был доволен алтарем. Однако ему хотелось, чтобы алтарь был еще более ценным, чем он вышел из мастерской Дюрера, и он заказал две дополнительные неподвижные створки современнику Дюрера Матису Нитхарту Готхарту, известному под именем Грюневальда. Грюневальд редко подписывал свои работы. Но створки для геллеровского алтаря подписал, возможно, чтобы увековечить свое имя рядом с прославленным именем Дюрера.
Желание Дюрера обеспечить этому алтарю долгую жизнь не сбылось. В церкви францисканцев алтарь простоял всего один век. Потом его разделили на части: средняя и боковые стали храниться отдельно. Центральную часть — «Вознесение Марии» — купил курфюрст Максимилиан Баварский. Она была перевезена в Мюнхен. Произошло это в начале XVII века, а в начале XVIII при пожаре картина, которая стоила таких волнений Дюреру, за несколько мгновений превратилась в горсть углей и пепла. Об этом и сейчас трудно думать без боли: Дюрер считал «Вознесение Марии» своим самым совершенным созданием. Когда картина должна была покинуть Франкфурт, тамошний художник Иобст Харрих сделал с нее копию, старательную, но слабую. Передать колорит любимой работы Дюрера ему оказалось не под силу. Сохранились рисунки, сделанные с картины. Они тоже не могут передать нам, как она была написана, но могут ответить на вопрос, что на ней было изображено. Действие картины разворачивалось, как во многих других произведениях Дюрера, на двух сценах: земной и небесной. На земле апостолы обступили опустевшую могилу Марии. Петр стоит на коленях, Павел — во весь рост, опираясь на посох. Остальные апостолы в разных позах с двух сторон окружают могилу. А на небе бог-отец и Христос возлагают на голову воскресшей Марии корону. Над ее головой, окруженной сиянием, распростер крылья голубь — символ св. духа. Множество ангелов парят в воздухе. Сюжет обычный. Ликующую праздничность картине сообщали краски Дюрера, чистота которых была его постоянной заботой в течение долгих месяцев, когда он с трепетом накладывал каждый мазок...
В эту пору в жизни Дюрера произошло два важных события. Его избрали в Большой Совет. Реальных прав это не давало, но было почетно. Отец порадовался бы. В июне 1509 года Дюрер подписал купчую на жилой дом, который раньше принадлежал ученому Бернарду Вальтеру. Это был один из лучших домов города. Он стоил дорого, но очень нравился Дюреру. Четырехэтажный дом с массивными первым и вторым этажами, фахверковыми — третьим и четвертым стоял в переулке Тиссегассе, что можно перевести, как Граверный переулок, около северных городских ворот Тиргартентор — Зверинцовых ворот. Когда-то неподалеку был зверинец. Дом выше соседних. Прежний владелец облюбовал его потому, что здесь было удобно устроить обсерваторию. На втором этаже две комнаты с большими окнами. Окна той, что просторнее, выходили на север, окна той, что поменьше, — на юг. В большей с ее северным светом Дюрер, вероятно, и поместил свою живописную мастерскую. В меньшей — граверную. В соседней, примыкавшей к этим двум, и в тесной кухне хозяйничала Агнес. На первом этаже большая общая комната. В ее потолке отверстие на второй этаж. Городская легенда, сложившаяся в XVII веке, утверждала, что Дюрер поместил мастерскую на первом этаже, а отверстие в потолке проделала Агнес, чтобы следить за мужем. Злая сплетня! Комната первого этажа была слишком темной, чтобы устраивать в ней мастерскую. Отверстия же, соединявшие этажи, — принадлежность многих бюргерских домов Нюрнберга того времени. Они заменяли внутренний телефон. Но то, что такая молва возникла, примечательно. Молва о неладах в семейной жизни сопровождала брак Дюреров и надолго пережила и его и Агнес.