Первые навыки гравирования Дюрер получил еще в мастерской отца. Гравирование в златокузнечном деле, конечно, далеко не то, что гравирование для печати, но и материал, и инструменты, и некоторые приемы похожи. Позже, в мастерской Шонгауэров в Кольмарс, он внимательно разглядывал медные доски, награвированные мастером Мартином. Дюрер был музыкален, и в том, как покрывали тонкие и искусные линии медную пластинку Шонгауэра, ему явственно слышался музыкальный ритм. Братья покойного мастера показали ему, как тот держал инструмент, как вел штрих, дали попробовать самому.
Однако с тех пор прошло немало времени, а мастера делает упражнение. Так гласит немецкая поговорка, родившаяся в ремесленных мастерских.
Ну что ж! Ему с детства не привыкать упражнять глаз и руку.
Дюрер начал учиться гравировать на меди. Это оказалось невероятно трудно. При гравировании рука работает совсем не так, как при рисовании. Пальцы должны держать резец не так, как кисть, перо или карандаш. Соприкосновение резца с медью по ощущению непохоже на соприкосновение пера с бумагой, кисти с деревом или холстом. Приходится переучивать каждый мускул. Надо постоянно помнить, что изображение на бумаге получится зеркально перевернутым по отношению к награвированному на доске.
Дюрер знал медника, у которого можно купить безупречные листы — плотные, однородные, гладкие. Выбирать их — истинное наслаждение. Нетронутая поверхность бумаги, доски, холста всегда волновала его. Пока она не тронута, все кажется возможным. Дюрер поднимал медный лист, держал его на весу, ударял по нему пальцем: лист звенел. Ему был внятен голос металла — вязкая медь звучала иначе, чем хрупкая. Долгий опыт научил: для гравирования больше пригодна хрупкая медь. Она требует особой осторожности, но допускает более тонкий штрих. Подмастерья медника бережно переносили отобранные листы в мастерскую Дюрера и распаковывали их там — веселая, звонкая работа! Потом в мастерской раздавался скрежет пил: листы распиливали на доски разных размеров. Скрежет пилы по металлу был привычен Дюреру с детства. Чтобы доска была безупречно ровной, ее клали на наковальню и проковывали, потом осторожно сострагивали верхний слой. Это полагалось делать помощникам, но Дюрер часто отбирал у них молоток и сам принимался проковывать доску. Молоток в руке, точно рассчитанные удары, их звонкая дробь — все это напоминало ему годы теперь уже далекого ученичества золотых дел мастерству. Ему была приятна эта работа, ее движения, такие непохожие на те, которые он делает постоянно. Выстукивая молотком упругий и звонкий ритм, можно было думать о том, что он собирается изобразить.
Теперь нужно напильником закруглить углы доски, чтобы она не рвала бумагу, и снять с ее краев фасеты. Когда печатный пресс прижмет влажную бумагу к доске, ее поля чуть согнутся по фасету и лист приобретет завершенный вид... Авторские оттиски гравюр Дюрера сохраняют этот сгиб до сих пор.
Помощников охватывало нетерпение — так долго приходилось готовить доску, прежде чем начать то, ради чего все это делалось, — гравировку. Заметив их недовольство, Дюрер указывал на одно из старинных изречений, украшавших мастерскую. «Поспешай медленно!» — гласило оно. Дюрер считал, что мудрость эта особенно уместна, когда начинаешь шлифовку и полировку досок. Переходя от более грубых порошков к более тонким, подмастерья медленными размеренными движениями шлифовали, а потом полировали доски, пока мастер, чуть прикоснувшись к ним, не говорил наконец: «Довольно!» А говорил он «довольно» только тогда, когда с помощников сходило семь потов, а доска обретала зеркальный блеск. Горячему и нетерпеливому в граверной мастерской делать нечего! И вот доски готовы. Глядеть на них — радость. Они притягивают к себе взор и руку. Сердце щемит от предвкушения работы.
Теперь на доску нужно нанести рисунок, которому будет следовать резец. Для этого доска покрывалась твердым лаком. По лаку процарапывался рисунок, так что царапины затрагивали и медь. Потом лак снимали, а оставшийся на меди еле заметный след служил путеводной нитью для гравера. Как бы точно не был переведен рисунок на доску, он не предопределял всех линий будущей гравюры, оставляя свободу руке мастера.
Чтобы медная доска двигалась, поворачивалась, наклонялась, под доску подкладывали кожаную подушку.
Столь же тщательно, как материал, готовил художник свой инструмент. Нюрнбергским мастерам, которые делали из самой лучшей стали ножи, стамески, долота, Дюрер по собственным рисункам заказывал резцы скалами, острыми и сплющенными, широкими и узкими, простыми и фигурными: грабштихели, шпицштихели, мессерштихели, флахштихели (названия сохранились до сих пор). Резцы Дюрер покупал готовыми, но затачивал их сам. Он точил резцы долго, снова подавая помощникам пример терпения, которое порой казалось им упрямством. Они не знали, что, покуда мастер точил инструмент, в его воображении оживала будущая гравюра, он мысленно видел, какой будет линия, прорезанная вот этим резцом на медной доске, и в какой штрих превратится она на бумаге. Он готовил не только инструмент, он готовил себя к встрече с упрямым неподатливым материалом. Дюрер гордился красотой своих рук, своими длинными, тонкими пальцами. Он берег руки, носил тонкие шелковые перчатки, ухаживал за ногтями и кожей. Но в мастерской он рук не жалел. Резец он пробовал на ногте. Ногти от этого были в порезах и царапинах. Что ему до того, если речь идет об инструменте для работы, а это самый испытанный прием! Чтобы окончательно проверить, как заточен инструмент, существовала еще одна проба: жало должно перерезать на лету волос. И вот наконец резцы готовы и разложены в строгом порядке — от более широких к более узким. Когда понадобится углубить штрих, рука привычно потянется за резцом с овальным жалом, а если мастер захочет выгравировать линию тонкую, как тончайшая нить, он возьмет иглу. Приготовлено увеличительное стекло в оправе — оно куплено на ярмарке у приезжего голландского оптика.