Образованные ценители — а гравюра на меди предназначалась именно им — спорили, какой древний миф изображен на ней. Одним казалось, что это морской бог — получеловек-полурыба похищает одну из данаид — Амимону. Другие возражали: какое же это похищение? Девушка, которую увлекает морское чудовище, совсем не испугана, она не взывает о помощи. Пожалуй, это Паримела, которую спас от отцовского гнева речной бог Ахелой, чтобы потом превратить ее в остров. Исследователи до сих пор не пришли к окончательному выводу. Можно представить себе, что для современников Дюрера — покупателей гравюры — возможность поломать голову над ней, поразмыслить над ее таинственной недосказанностью, припомнить по этому случаю «Метаморфозы» Овидия, где в прекрасных стихах рассказывалась трогательная история Паримелы, сама по себе была наслаждением, к тому же поводом показать в споре свою образованность и начитанность. А Дюреру, чтобы воплотить миф о морском или речном божестве, нужно было вообразить это божество как можно точнее. Тут ему помогли распространенные в его времена рассказы об обитающих в воде фантастических существах — их нередко изображали даже в тогдашних книгах о путешествиях в заморские страны и в старинных трудах по зоологии, твердо веря в то, что они существуют. Только там они казались устрашающими. А гравюра Дюрера поэтична: словно нет ничего естественнее, чем быть наполовину человеком, наполовину рыбой. Да ведь и название гравюры можно перевести не только как «Морское чудовище», но и как «Морское чудо».
Он был неутомимым тружеником, этот молодой, впрочем, теперь уже не такой молодой мастер. Рассказать обо всех гравюрах, вышедших из-под его резца, мы не можем. Но рассказ наш будет неполон, если мы не коснемся тем, к которым он обращался постоянно: смерть, материнство, одиночество...
О краткости века человеческого, о скоротечности жизни, о смерти, подстерегающей за каждым углом и на каждом углу, современникам Дюрера и самому художнику непрестанно напоминали проповедники. Но и без напоминаний об этом нельзя было забыть. Опустошительные эпидемии заставляли ощутить незащищенность жизни. И от обычных болезней не было настоящих средств. Ведь и в семье Альбрехта Дюрера-старшего из восемнадцати детей пятнадцать не дожили до зрелого возраста, и семья эта не составляла исключения. То и дело вспыхивали малые войны, а вооруженные столкновения происходили беспрерывно. Опасными были дороги за пределами городских стен, но роковой могла стать и ночная улица внутри города. Человек встречался со смертью в разных обличьях каждый день, и художник той эпохи, даже если хотел, не мог забыть об этом. Смерть была одной из главных тем европейского искусства средневековья и надолго осталась ею в эпоху Возрождения, породив многочисленные «Триумфы» и «Пляски смерти».
Сохранились рисунки Дюрера, связанные с этой темой. Вот черными чернилами на белой бумаге нарисована статная женщина во цвете лет. На ней высокий чепец и парадное платье из тяжелой ткани. Шлейф платья несет, небрежно положив его на плечо, скелет, восставший из могилы. Он грозно воздевает к небу костлявую длань, пророча женщине, что недолгим будет ее земной путь. В контрасте между женщиной, воплощением цветущей жизни, и смертью — видимый, понятный каждому сюжет рисунка. Но здесь есть контраст и более глубокий. Лист брызжет силой и энергией, лаконичен и стремителен. В том, как передан угрожающий жест смерти, а главное, в том, как встопорщены редкие волоски на голом черепе, чувствуется ирония, гротеск, даже озорство. В этом рисунке художник не страшится смерти, не трепещет перед ней, ire ощущает к ней уважения. Изображает ее (да не будет это принято за кощунство) в манере шаржа.
Вот другой рисунок, на этот раз углем: «Смерть и общество за столом». Из темной чащи леса вышла смерть и приблизилась к столу, за которым пирует веселая компания. Застигнутые ею кутилы ведут себя по-разному. Одни пытаются сбежать, другие сопротивляются, третьи негодуют, четвертые покоряются неизбежному. Беззаботное застолье, внезапно прерванное приближением смерти, — один из излюбленных сюжетов эпохи. Однако подобная сцена не только философская аллегория. Времена были такими, что беспечное веселье и разгульное пирование часто обрывались ужасающим событием: на соседней улице, в соседнем доме, а то и за самим пиршественным столом вдруг падал кто-то, сраженный черным недугом, и сотрапезники понимали: большинство из них обречено. Каждый пир во времена Дюрера был пиром во время чумы. Карнавальное гулянье прерывал конский топот. Задыхающийся гонец выкрикивал: «Неприятель у ворот!» Любая гроза, да что гроза, случайная искра могла вызвать пожар, а против пожара средневековый город был беззащитен. Огненное бедствие нередко настигало его среди праздничного веселья. Близкое присутствие смертельных угроз современники Дюрера, да к сам художник, ощущали постоянно как неизбежную данность бытия.