— Что ж, — Лемарский тушит окурок о дно пепельницы и прячет блокнот в карман, — тогда не стану больше вас задерживать.
— Если вам понадобится задать мне ещё какие-нибудь вопросы, с удовольствием на них отвечу, — говорю я.
Лемарский поднимается. Я тоже встаю, чтобы проводить его до двери. Уже на пороге он вдруг спрашивает:
— Скажите, а кто управляет вашим немецким заводом с тех пор, как Шпигель исчез?
— Вначале им никто не управлял, поскольку я полагал, что герр Шпигель находится в Австрии и скоро вернётся. Но после вашего прошлого визита мой компаньон решил отправиться в Германию и присмотреть за тем, как там идут дела.
— Могу я узнать его имя?
— Глеб Луцин.
Лемарский снова извлекает из кармана блокнот, чтобы сделать в нём запись. Почему бы ему не заносить данные в терминал при помощи голосового ввода? Должно быть, и впрямь копирует какого-нибудь сыщика из старого фильма. Такие любители винтажа в виртуальности встречаются сплошь и рядом.
— До свидания, — говорит Лемарский, выходя на крыльцо.
— Всего доброго, — отвечаю я, закрывая дверь.
Чтоб вирус сожрал твоё сердце!
Глава 17
Небо похоже на лист серого картона, покрытого водяными разводами. Солнце опустилось достаточно низко, чтобы превратить деревья в чёрные силуэты, похожие на вырезанные из фанеры театральные декорации.
Белый самолёт с логотипом нашей фирмы катится по взлётной полосе, похожий на жирного взъерошенного баклана, которому к лапам прикрутили ролики.
— Ты когда-нибудь думал о том, что такое загробная жизнь? — спрашивает Глеб, выпуская в красное небо тонкую струйку табачного дыма.
— Ну, не то, чтобы думал, — отвечаю я. — В принципе, здесь особо размышлять не о чем.
— Почему? — удивляется Глеб.
— А всё просто: умирая, человек исчезает из мира. Навсегда.
— В ад и рай не веришь, значит?
— Если б верил, разве торговал бы мертвецами? Думаешь, я хочу вечно гореть в огне?
— Собственно, меня загробная жизнь тоже мало волнует.
— А в чём тогда дело?
— В догробной.
— Как?
— Ты не ослышался.
— Что, тебе тоже кажется, что ты живёшь не так, как следовало бы? Упустил что-то?
Глеб чуть приподнимает брови.
— Да нет, меня, вроде, всё устраивает. А что, кому-то так кажется?
— Забудь.
— Ты сказал «тоже».
— Неважно. Смотри, это за тобой.
Некоторое время мы молча наблюдаем за тем, как трап подъезжает и пристраивается к самолёту.
— Ну, мне пора, — Глеб протягивает руку.
— Счастливо. Когда долетишь, сообщи.
— Думаешь, со мной может что-нибудь случится?
— Чем чёрт не шутит?
Усмехнувшись, Глеб направляется к трапу. Он чувствует себя в полной безопасности. Уверен, мысли о догробной и вообще какой бы то ни было жизни посещают его разве что в качестве упражнения для ума.
В боку самолёта открывается люк, свет вырывается из салона, и через минуту мой друг скрывается в нём.
Разворачиваюсь и быстрым шагом направляюсь к машине. Внутри меня ждёт Марна. Сквозь стекло мы наблюдаем за взлётом самолёта. Удаляясь, он превращается в мигающий взлётными огнями крестообразный силуэт.
— Домой? — спрашивает Марна.
— Нет, покатаемся.
Генрих газует, и мы едем по ночному городу. Он, как всегда, упоительно красив, но сейчас меня не радуют его урбанистические пейзажи. Марна молчит, глядя в окно. На её лице не отражается ничего. Думаю, киборги равнодушны к виртуальности. Интересно, она захватила личину дочери Шпигеля или заранее готовилась к внедрению? Скорее всего, первое. А может, просто выкупила.
Всё это уже неважно. Иногда вещи, казавшиеся тебе очень существенными, вдруг теряют значение. Нет, дело не в любви. Дело в том, что я стою на пороге, и мне осталось сделать только шаг.
Мимо тонированных стёкол проносятся освещённые улицы, нас обгоняют машины, вылупившиеся в темноту фарами, мелькают круглые лица фонарей. Я сижу, прислонившись к мягкой спинке сиденья, и снова думаю о том, что всё больше людей покидает меня. Лишь стоя на асфальтированной и плоской, как надгробие, взлётной полосе, я осознал, что Глеб всё это время был не только моим деловым партнёром, но и по-настоящему близким и верным товарищем. Он не думал о том, о чём размышлял я бессонными ночами, не выстраивал рекламных кампаний и никогда никого не ненавидел. Точно так же, как он продавал младенцев, он мог бы заниматься чем-то другим: работа не оказывала влияния ни на его судьбу, ни на образ мыслей, она была необходимостью, но не предметом рефлексии. Жизнь казалась ему простой, хоть и не лишённой неприятных моментов — дорогой, по которой просто надо идти. Архитектор с ясным мышлением.