— Угу.
— Ну, ладно… Пойду позову ее, скажу, что вы звоните по междугородному.
Кланк. Трубка упала на что-то твердое.
Крики, заглушающие шум на линии:
— Линда! Линда, это тебя!.. Линда, к телефону! Это он, Линда, — ну, ты знаешь кто. Да иди же побыстрее, это междугородный!
Шаги, потом озабоченный голос:
— Подождите, я возьму трубку в другой комнате.
Несколько секунд спустя:
— Хорошо — секундочку — готово. Клади трубку, Долорес.
Заминка. Щелк. Обрыв смеховой дорожки.
Вздох.
— Привет, Алекс.
— Привет.
— Эта женщина. И долго она жует твое ухо?
— Сейчас посмотрим, — сказал я. — О, часть мочки уже отъедена.
Она принужденно засмеялась.
— Поразительно, что от моего еще кое-что осталось. Поразительно, что папа не… Вот… как ты поживаешь?
— Хорошо. Как он?
— И так и сяк. Один день выглядит прекрасно, а назавтра не может встать с постели. Хирург сказал, что он определенно нуждается в операции, но слишком слаб, чтобы выдержать это прямо сейчас — большая гиперемия, и они все еще не знают точно, сколько вовлечено артерий. Они пытаются стабилизировать его состояние покоем и лекарствами, укрепить его в достаточной степени, чтобы провести дополнительное обследование. Я не знаю… что можно сделать? Так обычно бывает. Ну вот… как у тебя дела? Хотя я уже спрашивала об этом.
— Ничего, работаю.
— Это хорошо, Алекс.
— Кои мечут икру.
— Что-что?
— Ну, кои — рыбки у меня в пруду — откладывают икру. Впервые за все это время.
— Как интересно, — воскликнула она. — Значит, теперь ты станешь палочкой.
— Ага.
— Ты готов к такой ответственной миссии?
— Не знаю, — сказал я. — Их выведется масса. Если вообще это произойдет.
Она заметила:
— Знаешь, на это можно ведь посмотреть и по-другому. По крайней мере, не надо будет возиться с пеленками.
Мы оба засмеялись, синхронно сказали «ну, вот…» и снова засмеялись. Синхронность. Но неестественная. Как в плохом летнем театре.
Она спросила:
— Был в школе?
— На прошлой неделе. Похоже, дела там идут хорошо.
— Даже очень хорошо, судя по тому, что я слышала. Пару дней назад я разговаривала с Беном. Из него получился превосходный директор.
— Он славный парень, — сказал я. — И организованный. Ты порекомендовала прекрасную кандидатуру.
— Да, он такой. Очень организованный. — Она снова механически засмеялась. — Интересно, примут ли меня на работу, когда я вернусь.
— Уверен, что примут. А у тебя уже есть конкретные планы — относительно возвращения?
— Нет, — оборвала она. — Как я могу сейчас?
Я молчал.
Она сказала:
— Прости, Алекс, я не хотела быть резкой. Просто это ожидание… ад какой-то. Иногда я думаю, что ожидание — самая трудная вещь на свете. Еще хуже, чем… Ладно, нет смысла зацикливаться на этом. Все это — часть процесса взросления, когда становишься большой девочкой и уже не шарахаешься от фактов действительности, не так ли?
— Я бы сказал, что за последнее время на твою долю пришлось этих самых фактов более чем достаточно.
— Да, — согласилась она. — Полезно для дубления старой шкуры.
— Мне, положим, твоя шкура нравится такой, как она есть.
Пауза.
— Алекс, спасибо, что приезжал в прошлом месяце. Те три дня, что ты здесь провел, были самыми лучшими днями в моей жизни.
— Хочешь, приеду к тебе опять?
— Я хотела бы сказать «да», но тебе от меня не будет никакой пользы.
— Это вовсе не обязательно.
— Очень мило с твоей стороны так говорить, но… Нет, из этого ничего не получится. Мне надо… быть с ним. Следить, чтобы был хороший уход.
— Как я понимаю, хорошей сиделки из Долорес не вышло?
— Ты правильно понимаешь. Она — воплощенная беспомощность, и сломанный ноготь у нее — целая трагедия. До сих пор она принадлежала к компании везучих дураков — ей раньше никогда не приходилось иметь дело ни с чем подобным. Но по мере того, как ему становится хуже и хуже, она все больше теряет голову. А когда она теряет голову, она говорит. Боже, как она говорит. Не знаю, как папа это выносит. Слава Богу, я здесь и могу его укрыть — ведь она будто непогода, словесная буря.
Я сказал: