После ебли хуями не машут.
А еще у меня была Олька. Только теперь я это понимаю. Мне было 16, ей – 15. Маленькая девочка, едва ли не на голову ниже меня, вошла в помещение, предназначенное для просушки одежды. Комсомольской юности у меня не было, жажду костров, откровенных разговоров и песен под гитару я компенсировал стройотрядами.
– Привет всем, кого я вижу, а я никого не вижу, – эта фраза показалась мне несколько наигранной, в помещении не было настолько темно, чтобы не различать хотя бы силуэтов. Как оказалось, у Ольки очень хреновое зрение, и действительно, даже в огромных очках она мало кого могла разглядеть. Почему-то заговорили о гороскопах. Маленькая ладошка в моей руке ответила довольно крепким рукопожатием, когда выяснилось, что мы одного знака зодиака. Смена прошла довольно быстро, общались мы мало, не спешили раскрыться друг другу в этом жужжащем улее палаток, косой пелене мороси, загонявшей нас в сушилку, и пропахших потом дискозалах.
У ее мамы было странное отчество, сейчас я уже и не вспомню, как звали отца женщины, которая корила нас за чрезмерное курение и угощала блинами с вареньем. Потом был "ракынролл", с обязательными банданами, шляпами и джинсовками, разрисованными знаками пацифики и дешевым портвейном. Олька всегда была рядом, как будто наблюдала за мной сквозь линзы очков.
Примерно через год после нашего знакомства она призналась мне в любви. Это показалось настолько странным и неуместным после ее советов о том, как мне лучше вести себя с девушкой, которая мне тогда нравилась, что воспринял я это без какого-либо выражения эмоций, сказал что-то вроде того, что "я знаю". Мы постоянно оказывались в одних и тех же компаниях, по-братски напивались, и я отворачивался к стенке, когда она, разметав отнюдь не детские груди, предавалась утехам с какими-то левыми людьми в 20-ти сантиметрах от меня, а ее приятель заливал душевную боль неимоверным количеством водки в соседней комнате. Он думал, что она спит со мной.
Маленькая девочка стала женщиной и решила взять от этой жизни все. Она сидела на винте с металлистами, ела какие-то таблетки с панками, уезжала в Москву с абсолютно непонятными личностями, казавшимися мне тогдашнему не то молодыми бандюками, не то законченными наркотами. И почти каждый вечер звонила мне и в конце полуторачасового разговора просила сказать что-нибудь хорошее. Я говорил "колбаса" и облегченно вздыхал, когда на меня обижались и вешали трубку. Когда мы стали встречаться с Аней, Олька провожала меня до нее и иногда несколько часов ждала у подъезда, чтобы пройтись за ручку до дома. Предложения о сексе втроем звучало для меня тогда дико, хотя я знал, что это скорее инициатива моей пассии, которая все прекрасно видела и была не прочь приобрести новый опыт. Я бросил Анну Борисовну, а Елена Геннадьевна Ольку терпеть не могла, и общаться мы практически перестали. Я уехал в Питер.
В ту февральскую ночь, накануне моего отъезда, мы довольно много выпили, и один приятель предложил позвонить Ольке, сказал, что она будет рада меня видеть. Олька пришла в течение получаса, мы ушли в дальнюю комнату с бутылкой водки и провели ночь вместе. Проснулся я с синяками по всему телу, вспомнил все те глупости, которые наговорил, все те удары, которые не пытался блокировать. Я до сих пор не знаю, кто кого использовал. Олька напросилась провожать меня до следующей станции, а когда мы уже зашли в вагон, спросила, можно ли ей поехать со мной. Я, не отдавая еще в полной мере себе отчет в своих действиях, согласился, дал проводнику денег, но ее высадили на следующей станции под предлогом того, что сейчас пойдут ревизоры. Она звонила мне практически каждую ночь, я отбрехивался общими фразами о том, что мы сами не понимали, что творили, и обещал приехать через пару месяцев. Свой следующий приезд я пытался держать в тайне от нее, но женская интуиция вернее любых фактов, и опять в ночь перед моим отъездом она позвонила в дверь. Компания, мягко говоря, не соответствовала ее присутствию, мы немного поболтали на кухне, и я пошел провожать ее домой. По моим прикидкам это не должно было занять более получаса. За два часа, которые мы бродили по улицам, я пару раз буквально вытащил ее из-под машины, был поколочен и искусан. Друзья, которые оставались у меня дома, едва ли не силой выволокли меня из ее подъезда, где Олька висела на моей ноге и не хотела меня отпускать. Шок прошел после пол-литра водки, выпитых фактически одним залпом, в пьяном бреду я уснул. В Питере уже старался не вспоминать ни о чем, ни о каких глупостях, которые наделал, ни о каких привязанностях, на которые дал хоть малейшую надежду. А через пару месяцев Ольки не стало. Она опять заторчала и после очередной комы в реанимации не дошла до дому, который находился не более чем в 500 метрах от больницы. Ее сбило двумя машинами. Ни одна не остановилась. Труп едва опознали. Олька, я все помню. Прости.
Карьера журналиста меня перестала привлекать через пару лет после того, как я написал свою первую статью. Несколько моих материалов зарезали, а денег от гонораров едва хватало на пиво. Самовыражаться за копейки мне уже не хотелось, потому что я уже получил нечто гораздо большее – своих женщин.
– Почему ты такой обаятельный?
– Не знаю.
– Хорошо, что ты приезжаешь лишь изредка, и хорошо, что я не поехала тогда к тебе.
– Хорошо.
– А она?
– Я ее ненавижу и хочу убить.
Анечка, Анюта, сколько раз у нас с тобой все повторялось? Меня тянуло к ней и тянет до сих пор. А она, кажется, все еще любит меня. И поэтому я ненавижу просыпаться поздно вечером. За окном темно, на душе как-то по особенному тоскливо и грустно. День закончился, но без тебя. Боишься в этот момент признаться самому себе в своем полном одиночестве, чувствуешь, что и живешь-то вроде как-то не так, не так, как надо. И не осталось соплей, чтоб намотать их на кулак – хандра, Вселенская Скорбь. И гонишь от себя мысли, что это вовсе и не вернувшаяся, почти десятилетней давности любовь, которую сам и предал, что ты не Онегин и пишешь вовсе не Татьяне.
– Я очень сильно люблю тебя. Мне надо выбросить тебя из головы, забыть, убить тебя в себе. Я заведу роман, безумный роман, чтобы не думать о тебе.
У нее не получится. Прости меня, Анютка. В прошлом нет будущего.
Умереть
Что я стою, если не могу вот так просто выкрикнуть в пустоту: "Я люблю тебя"? Я не смог. Когда я уходил от Ленки после нашего последнего разговора, эта пустота было уже во мне, не снаружи. И случайным прохожим не было до этого никакого дела. Позже мы пытались еще хоть как-то наладить наши отношения, но меня снова и снова предавали, и тогда я перестал что-либо понимать: что было на самом деле, а что всего лишь приснилось. Телефонный звонок в три часа ночи в списках входящих не значился. Или это тоже был всего лишь сон? Крупинки времени сочатся сквозь пальцы. Все как всегда. А я не знаю, что было настоящим, был ли тот силуэт случайной встречей после или предрассветным видением, или я прочитал где-то об этом? А я не знаю, был ли сумеречный мост и стылая вода под ним. Я перестал что-либо понимать. Кутаюсь в улыбку и чуть приоткрываю глаза. Воздух сквозь ресницы не такой пронзительный и можно терпеть. И можно попытаться прекратить искать смысл и окунуться в спокойствие тихого одиночества, когда тебе никто не нужен и ты никому не нужен, когда почти не больно. Маленькая персональная смерть, сотканная из цитат того, что прочитал на сон грядущий. Чужие поблекшие переживания со стершимися буквами 10-го кегля. Полужизнь-полусмерть. Your toothless kiss is pleasure …