Ко вторым принадлежал Иван Павлович Кутайсов. Это был безродный турчонок, попавший в русский плен при взятии Кутаиса. Красивый мальчик был отправлен вместе с прочими трофеями и пленниками в Петербург, где он обратил на себя внимание Екатерины, которая подарила его Павлу Петровичу. Турчонка крестили и дали фамилию его родного города. Цесаревич отослал его заграницу учиться цирюльному и фельдшерскому искусствам, и затем оставил при себе в качестве камердинера. Очень смуглый, немного толстый, но чрезвычайно живой и расторопный Кутайсов пошел в гору с чисто восточной сноровкой. В начале царствования Павла его обязанности еще ограничивались тем, чтобы приносить царю чашку бульона во время воинских занятий. В своем утреннем лакейском наряде он напоминал Фигаро, однако уже тогда вельможи и генералы рабски-подобострастно кланялись ему и, если посчастливилось, с ласковой улыбкой пожимали ему руки. Менее чем через год он сделался обер-шталмейстером и графом, а затем чем дальше, тем больше удивлял общество, появляясь в нем в орденах — св. Анны, св. Александра Невского и, наконец, — св. Андрея Первозванного. Кажется, возвышая его, Павел желал показать некоторым кичливым титулованным особам, что чины и значение человека зависят от одной его, императора, милости.
Кутайсов вступил в борьбу за влияние на государя с фрейлиной Нелидовой, платонической возлюбленной Павла, и Марией Федоровной — и победил обеих с помощью Ростопчина. Тонкими намеками они дали понять царю, что он состоит под женской опекой, что эти две женщины управляют страной от его имени. Место Нелидовой заняла Лопухина, дочь бывшего московского полицмейстера, о которой государю было сказано, что она совсем не честолюбива. Разрыву Павла с женой способствовало то, что в 1798 году, после трудных родов великого князя Михаила, врачи решительно заявили императрице, что продолжение супружеской жизни опасно для ее здоровья и самой жизни. С этих пор Павел спал в отдельной комнате и безжалостно покидал литературные вечера, которыми Мария Федоровна надеялась укрепить семейную жизнь, в самом их начале. Все должностные лица, связанные с партией императрицы, потеряли места и были высланы в Москву.
С этой поры несчастная подозрительность Павла усилилась сверх всякой меры. Стоило ему заподозрить, что поклон какого-нибудь придворного недостаточно почтителен, как он тут же усматривал в этом интриги, заговор и обрушивал на голову виновного самые суровые кары. (В отличие от других вспыльчивых людей, Павел после вспышки гнева не смягчался, а, напротив, считал назначенное наказание недостаточным и часто усиливал его: заменял приказ удалиться от двора распоряжением никогда больше здесь не появляться, ссылку в деревню — на ссылку в Сибирь и т. д.) Царю снова стало казаться, что его сыновья, и в первую очередь Александр, недостаточно преданы ему.
При таких обстоятельствах точное и неукоснительное исполнение наследником своих многочисленных служебных обязанностей сделалось в глазах Павла показателем его лояльности. В первую очередь это касалось военной службы. Неопытный и слабовольный Александр, к тому же близорукий и глуховатый, не мог, конечно, в одиночку справиться со сложными требованиями новых уставов; ему был необходим знающий, дельный помощник. И он легко нашел его. Таким советником и оберегателем Александра стал Аракчеев. По настоятельной просьбе наследника он с готовностью муштровал «хорошенько» вверенные Александру войска и не оставлял его своими советами. Вся их переписка этих лет свидетельствует об этом.
Александр — А.А. Аракчееву:
«Я получил бездну дел, из которых те, на которые я не знаю, какие делать решения, к тебе посылаю, почитая лучше спросить хорошего совета, нежели наделать вздору». — «Прости мне, друг мой, что я тебя беспокою, но я молод, и мне нужны весьма еще советы, итак я надеюсь, что ты ими меня не оставишь». — «Смотри, ради Бога, за семеновскими».
Малейшее нездоровье Аракчеева вызывало со стороны Александра бурные, хотя и не совсем бескорыстные излияния: «Друг мой, Алексей Андреевич, искренне сожалею, что ты нездоров, а особливо, что ты кровью харкал. Ради Бога, побереги себя, если не для себя, то, по крайней мере, для меня. Мне отменно приятно видеть твои расположения ко мне. Я думаю, что ты не сомневаешься в моем и знаешь, сколько я тебя люблю чистосердечно»; при каждой разлуке цесаревич «с отменным нетерпением» ожидал встречи: «Мне всегда грустно без тебя».