— Матросов, я куницу видел, — весело говорит Кедров, срывая ледяшки с усов. — Гналась за белкой! Понимаешь, с дерева на дерево, ну, лётом летит проклятая! Насилу удержался. Ух, как хотелось подшибить ее! Еще видел, как шныряли в рябиннике и клевали подмороженную красную рябину хохлачи-свиристели. Занятные птицы…
Матросов рад приходу Кедрова.
— Товарищ старшина, садитесь поближе… У нас тепло. Чайку попейте. Табачком снабдим. Расскажите нам, как охотились в тайге.
— Некогда, Матросов, после расскажу, после.
Когда взводный и старшина ушли, усталые бойцы притихли. Лучина погасла. Кое-кто уже спал, лежа или сидя. Только в углу кряхтел Антощенко.
— Антошка, что с тобой? — спросил Матросов.
— Та ничого.
Но в голосе его что-то недоброе. Матросов пробрался к нему, допытывается, что случилось.
— Та шо говорить — сердится Антощенко. — Ну, коли пристал як репьяк, то скажи: ты мне друг, Сашко?
— Вот чудак, еще спрашивает!
— Я до кости растер ноги, на портянках кровь заскорузла, а сказать кому — боюсь, бо меня в медсанбат отошлют.
— Не солдат ты, Антошка, а дите малое.
— Побачим, хто солдат, — обиделся Антощенко. — Не кажи гоп, поки не перескочишь. Сукно трет, — понимаешь?
Матросов порылся в вещевом мешке.
— Возьми, вот мягкие портянки. Фланель.
— Оно коли б такие онучи, як дома, — кряхтит Антощенко, обертывая ногу. — У Леси холстына мягче ваты. Чуешь, Сашко?
Но Матросов уже крепко спал, неловко склонясь набок и держа сухарь в руке. Антощенко осторожно подложил под его голову вещевой мешок.
Через несколько минут, отвернув палатку, в окно заглянул Кедров и с суровой хрипотцой скомандовал:
— Встать! — и тихо, отечески добавил: — Вставай, сынки, подымайся. Дома выспимся.
Матросов зевнул, поднялся и строго потребовал:
— Давай, Антошка, твоего «сидора» я понесу.
— Ну, бери.
Антощенко, благодарный, шагал за Матросовым, не отставая.
— Ну, Сашко, и накатаемся ж на човне по Днепру и наспиваемся ж, когда отвоюемся!
Ночью вьюга стихла. Небо прояснилось. В большом оранжево-голубом круге показалась ущербленная луна. В серебристом прозрачном мареве выступили, как в сказочном уборе, облепленные снегом деревья, и низкие звезды словно повисли на их седых кронах.
Люди идут тихо. Слышен только глухой скрип снега. Иногда по рядам летит суровое предупреждение: «Не курить!», «Громко не разговаривать!»
Следующий привал был перед рассветом. Люди сразу же повалились на снег и заснули.
Матросов отдал Антощенко вещевой мешок, автомат и, вытягиваясь на снегу, спросил его, болят ли ноги.
— Та ничего. Занемели, боли не чую.
Они сразу же уснули. Матросову казалось, что спал он очень долго, когда пронизывающая все тело зябкая дрожь разбудила его. Но спал он всего несколько минут. Мороз пощипывал лицо. Матросов хотел повернуться на бок, свернуться в комок, согреться и снова уснуть, но его что-то держало: оказалось, шинель примерзла к коряге. Александр осторожно отодрал ее и встал.
«И хорошо, что проснулся, а то совсем закоченел бы».
Он с тревогой окликнул спящих на снегу людей. Не чувствуя холода во сне, они могут простудиться, заболеть, замерзнуть. Он идет от одного бойца к другому, будит их, требует повернуться на другой бок.
Некоторые спросонья недовольно ворчат.
— Вот пристал, как оса! — трясет головой Воронов. — Ни минуты покоя от тебя.
Матросов разложил маленький костер, протянул растопыренные пальцы над колеблющимся оранжевым языком пламени.
— А ну, братки, кто замерз, — грейся.
Темнота вокруг сгустилась. Из темноты выходят люди, окружают костер, греют руки, закуривают.
— Молодчина, Сашка, что разбудил, — говорит Воронов. — А то будто живот уже обледенел.
Макеев хочет встать — и не может.
— Да кто меня держит? — злится он. — Олух, не до шуток тут!
Воронов и Матросов берут его за руки и поднимают. Оказалось, и его одежда примерзла.
Суслов, отогревшись у костра, рассуждает:
— До войны, бывало, дома босиком зимой по полу походишь — и зачихал: насморк. А тут в октябре я переплывал речку — ледок уже ломался. Ну, думаю, простужусь. А побегал, градусного хлебнул — и хоть бы что!
Раскачиваясь, выходит из темноты великан Дарбадаев и хрипит простуженным басом:
— А ну, у кого табачок, угощай!
Все молчат: табачок на исходе, приберечь надо.
— На, прожора, — протягивает кисет Матросов.
— Да у тебя тут, Сашутка, всего на закурку.
— Бери, бери, я себе всегда добуду. Мне, спасибо, не отказывают.