Много есть примеров великой дружбы. Мне, может, особенно повезло: я видел и чувствовал, как много дала нам всем, колонистам-горьковцам, дружба моего учителя Макаренко и Горького.
— Правда?! — с изумлением спросил Матросов. — Ваш Макаренко дружил с Горьким? Ну, расскажите, пожалуйста!
— Да разве обо всем расскажешь? — взволнованно проговорил Кравчук. — Это же такие люди! Вот у кого нам поучиться знанию жизни, настойчивости и упорству.
Матросов глубоко вздохнул:
— Ну, так то ж — Горький и Макаренко! Люди особенные.
— Да ты слушай, вот что о себе сам Горький писал нам, колонистам: «Мне хотелось бы, чтобы осенними вечерами колонисты прочитали мое „Детство“, из него они увидят, что я совсем такой же человек, каковы они, только с юности умел быть настойчивым в моем желании учиться и не боялся никакого труда. Веровал, что действительно: „Учение и труд все перетрут“».
— Сам Горький это писал колонистам?
— Да, и письма писал, и даже в колонию нашу приезжал.
— И вы его видели? — привстал Матросов. — Ну, говорите же, Трофим Денисович, говорите!
Кравчук рассказал, как воспитанники до дыр зачитывали письма Горького, рассказал о незабываемой встрече с ним.
— Вот это да-а! До чего ж здорово! — повторял Матросов. Он то улыбался, то хмурился, о чем-то сосредоточенно думая.
А неугомонный Трофим Денисович, воодушевленный тем, что в сердце строптивого новичка «тронулся ледок», старается подогреть его еще больше.
— Важно только найти живое любимое дело. А известно, найти такое дело в наше время — стократ легче, чем было прежде. Чем плохо, например, строить новые здания, архитектурные ансамбли, красивее тех, какие есть в Москве, Ленинграде и других городах мира, строить целые города?
— Архитектором тоже хорошо быть, — говорит Сашка.
— Постой, хлопче, постой! — смеется Кравчук, потирая руки. — А разве плохо строить точнейшие машины, к примеру, обрабатывающие оптические, измерительные приборы с микроскопической точностью, или — гигантские блюминги, слябинги, гидроэлектростанции и управлять ими?
— Ой, правда, лучше быть инженером-электриком! — волнуется Сашка. — Или лучше механиком, — как думаете?
И Кравчук хохочет на весь изолятор.
— Ну и жадный ты! Может, захочешь еще и картины рисовать?
— И хочу, хочу! Не смейтесь, пожалуйста. Я уже рисовал Днепр…
— Постой, постой, Сашок! А разве плохо быть хозяином металла — сталеваром, токарем, слесарем?
Сашка поморщился, вспомнив свою незадачливую учебу у верстака, и вздохнул. Но потом снова заулыбался:
— Так и я ж на слесаря учусь. Ничего, дело идет! — Впервые он с удовольствием подумал, что и у него есть живое, настоящее дело.
Кравчук задумчиво посмотрел Сашке в глаза:
— А вообще, говорят, важно не кем быть, но каким быть…
Сашка нахмурился:
— Не думайте, пожалуйста, Трофим Денисович… С Брызгиным у меня вообще… И что на собрании, так это…
Кравчук посмотрел в окно. Вершина созвездия Ориона уже накренилась к западу.
— Эге, да уже, кажется, за полночь! — удивился Кравчук.
— Ну, прямо особенная какая-то ночь, — засмеялся Сашка.
— Да что ж это я? — вдруг спохватился Кравчук. — Шел по делу и разболтался тут зря…
Матросов испугался: сейчас Кравчук уйдет, — и поспешно спросил:
— А почему полевой мак цветет, знаете? Нет? Это сказка про Данько. До чего хорошая сказка! Если хотите, могу вам рассказать. От одного деда-садовника узнал. И дед сам — до чего ж хороший! — И рассказывает с увлечением, подпрыгивая на койке, размахивая руками. — Ну до чего же смелый был Данько! Понимаете, ему и золоченые дворцы, и богатую жизнь сулили паны, а он на своем стоял. Даже казни не побоялся!..
— Да, были такие! — вздохнул Кравчук, внимательно выслушав взволнованный рассказ, и про себя решил: видно, запала Матросову в сердце дедова сказка на всю жизнь, как доброе зерно, и дала росток. Однако его, этот росток, может заглушить любой чертополох, бурьян. Значит, нужен ему постоянный тщательный уход.
Кравчук опять присел на койку и неожиданно спросил:
— А ты сам, хлопче, почитываешь что-нибудь?
— А как же? — удивился Матросов такому вопросу. — Вот про Козлова, значит… Потом читал про собаку, про эту… как ее?… Баскетбильскую собаку…