Матросов подтягивал сначала тихо, вполголоса, потом не вытерпел и стал петь во весь голос. Но вот беда! Раньше он пел альтом, теперь легче было петь тенорком, но неокрепший голос его порой срывался.
Вот он, увлекшись пением и забыв про все невзгоды и распри, всем на удивление, взволнованно обратился к певцам:
— Постой, ребята! Тут же надо терцией… Тут же задушевнейшая терция… Ну-ка, Еремин, ты вторь, а я первым… попробуем.
Но на самом высоком взлете у Матросова голос вдруг сломался.
— Как у неоперившегося петуха! — засмеялся Брызгин.
— Ничего, ничего! — поспешил Чайка. — Зато как чудесно получается! Саша, а ты фальцетиком, тихонько. И ты, Еремин, и все — тихо. Ну, начали, три — четыре…
Матросов глядел на Виктора пристальными влюбленными глазами: «Да, парень — что надо». И сам не знал, за что больше полюбил Чайку — за то ли, что тот первый согласился помочь ему, или за песню, — а может, за то и другое.
Когда последние звуки песни растаяли, Чайка, будто охмеленный пением, громко заявил:
— Эх, хлопцы, вот эту бы на музыку записать:
Потом взял Матросова под руку, отвел его в сторону:
— Вот, Саша, мы, кажется, и спелись. Ну, прямо всю душу выворачиваешь… Хочешь, и тебя научу?
— Ой, страсть как хочу!.. — И, потупясь, тихо, сокровенно спросил: — А ты мне вот что скажи… На цеховом собрании, когда все отказались от меня, почему ты согласился работать со мной?
— Вот чудак! Что ж тут такого? — засмеялся Чайка. — У меня, видишь ли, правило: помогать товарищу в беде. А ты разве не помог бы?
— Не знаю, — Матросов покраснел.
— Ладно, не беспокойся, — сказал Чайка, — у нас дело пойдет.
Матросов не знал, что ему сказать. Хотелось побыть одному, чтобы скрыть свое волнение. Он вышел из клуба. Развешанные вдоль аллеи электрические лампочки раздвигали темноту ночи. В сквере свежий воздух был насыщен запахами распустившихся, еще липких тополевых листьев, цветущей жимолости. Он посмотрел на далекие синие звезды.
«Только бы не попасть на глаза Кравчуку и Клыкову!» — думал он.
В общежитии он долго лежал на койке с открытыми глазами. До хруста выглаженные и пахнущие мылом и почему-то снегом простыни и наволочки приятно холодили. Кто их стирал и гладил? Почему такие люди, как учительница Лидия Власьевна, старик-мастер, воспитатель Кравчук, так настойчиво и неутомимо возятся с ним? Казалось бы, получил свою зарплату — и ладно, а они стараются, ночи не спят из-за него. Да кто он им всем — родной, что ли?.. «А я для кого и для чего живу? — раздумывал Сашка. — И что из меня выйдет? Ни богу свечка, ни черту кочерга, — как говорил дед Макар…»
Утром он вовремя вышел на работу. Томясь у верстака, с тревогой ждал мастера, с которым еще не говорил с тех пор, как самовольно убежал из цеха. Что-то скажет мастер? Может, с позором выгонит его?
Наконец мастер появился в цехе, хмурый и недовольный. Поодаль Брызгин и Чайка, поглядывая на Матросова, о чем-то спорили. Мастер подошел к ним:
— В чем дело?
Теперь Матросов слышал, как Брызгин, кивнув на него, ответил мастеру:
— Таких разгильдяев надо в тиски покрепче зажать!
Матросова бросило в жар от этих слов. Опять сами собой сжались кулаки.
Но мастер внушительно ответил Брызгину:
— Помочь ему надо, а не отталкивать. Товарищеским словом подбодрить… Виктор правильно поступил, что согласился работать с ним…
Матросов замер. Нет, оказывается, не придира, а душевный человек этот мастер.
И когда мастер подошел к нему и спросил, почему он не работает, Матросов, волнуясь, тихо сказал:
— Вас поджидаю, Сергей Львович. Хочу это… извиниться. Хочу сказать… буду стараться…
Сергей Львович понял и оценил его волнение, и седые усы мастера шевельнулись от отеческой улыбки.
— Вот и хорошо! — И обратился к Чайке. — Что ж, теперь ему, — кивнул он на Матросова, — можно доверить и посерьезнее работу. Перейдем к опиловке плоскостей. — Подавая Матросову железные квадратные пластинки, он тихо предупредил: — Но если еще раз бросишь работу, будешь горько раскаиваться.