По вечерам Матросов и его дружки подолгу засиживались в ленинской комнате. В обледенелые окна вьюга швыряла жесткую снежную крупу, завывая в водосточных трубах. Поеживаясь от холода, ребята с тревогой читали сводки Совинформбюро, обсуждали фронтовые события. Матросову многое было непонятным. Ну почему, к примеру, подпустили фашистов к Москве? Теперь он чаще обычного забрасывал Кравчука разными вопросами.
Воспитателю все труднее было отвечать на них: вопросы Александра становились все серьезнее. Порой Кравчук не знал, что и сказать, как ответить; он рылся в книгах, чтобы удовлетворить любознательность Матросова, которую сам же пробудил.
Как-то Матросов пришел к Кравчуку и с обычной доверчивостью начал свои расспросы.
— Последний разок побеседуем с тобой, Саша, — начал было Кравчук и вдруг спохватился: — Да что ж это я, совсем забыл! Знаешь новость о себе?
— Нет, — насторожился Матросов. — Случилось что?..
— Пойдем со мной, — оживился Кравчук. — Пойдем сию минуту. Это, брат, наш с тобой праздник. Да еще какой!
Он подвел Матросова к Доске почета. На ней среди фамилий лучших стахановцев, только что написанных еще не высохшей белой краской, Александр прочитал: «Матросов Александр Матвеевич — 300 %».
— Видал, Сашок? Триста процентов нормы выработки по металлу!
Он обнял и расцеловал Матросова.
— Молодец! Оправдал мое… это… как бы сказать… — Глаза его стали влажными.
Кравчуку не привелось иметь свою семью, своего сына. Его лучший друг, с которым они оба дали торжественное обещание воспитывать таких же, какими они были сами, — Галина Васильевна, Ганнуся, — заканчивала учебу в педагогическом институте (впрочем, кому до этого дело?..). Но чем же не сын ему Саша Матросов?
Разве не бывает так, что воспитатель становится роднее родителя? Кто же не знает, что хорошего учителя люди вспоминают благодарным словом всю свою жизнь!
— Вы поставили меня на ноги, Трофим Денисович, — тихо сказал Матросов.
— Если бы не военное время, — сказал Кравчук, — мы отпраздновали бы торжественно твою победу — в клубе, всем коллективом. А то, брат, теперь не до этого! — И озабоченно вздохнул: — И мне надо торопиться…
— А вы куда?
— Сегодня отправляюсь в военкомат, потом — на фронт.
— Вы? На фронт? — вскрикнул Матросов. И что за человек этот Кравчук! Минуту назад радовался успеху своего воспитанника и скрывал, что сам уходит на фронт, что расстаются они, может, навсегда.
Кравчук увидел в глазах своего ученика такую тревогу, что ему захотелось объяснить свой поступок:
— Видишь ли, Саша, мне кажется, что в такое время каждый честный человек должен отдать Родине все, что имеет. А я, кроме самого себя, ничего не имею. Вот и иду добровольцем на фронт.
Матросов задумался. Добровольцем? Что ж, Трофим Денисович так и должен поступить: слово воспитателя не может расходиться с делом. Но как жаль расставаться с этим душевным человеком, который стал роднее отца!
— Возьмите меня с собой, — тихо, но требовательно попросил Александр. — Возьмите, Трофим Денисович.
— Нет, не имею права, — твердо сказал Кравчук.
— Но верьте совести, Трофим Денисович, мне в горло кусок не лезет! Я спать по ночам не могу, когда узнаю, что фашисты занимают наши города. Как я ни стараюсь работать, — вижу, что все равно этого мало. Возьмите с собою, возьмите!
— Нельзя, — понял? — ответил Кравчук, дивясь настойчивости своего воспитанника. Кто мог подумать, что в этом, с виду беззаботном и веселом, пареньке таится такое беспокойство!
— Твоя пора еще не пришла. Здесь ты должен заработать аттестат зрелости. Понятно? Теперь во всем тебе будет помогать новый наш воспитатель, Четвертов. Ну, я спешу. — И порывисто обнял его. — Надеюсь на тебя, Сашок. Прощай…
— Прощайте, Трофим Денисович… — Голос Александра дрогнул. — Верьте совести, стыдно за меня вам не будет. И напоследок скажу еще: если бы вы тогда, в изоляторе, не поговорили со мной, не поверили в меня, я непременно убежал бы. Что ж бы тогда со мной сталось?.. Никогда я вас не забуду, никогда…
— При чем тут я? — возразил Кравчук. — В нашей стране человеку пропасть невозможно. Это за рубежом такие оборвыши, каким был ты, гибнут от голода или томятся в тюрьмах. А у нас дорога перед тобой широка, только сам с нее не сворачивай.
Кравчук отправлялся в город в рабочее время. Он, видно, сам пожелал уехать незаметно, чтобы проводами своими не отвлекать людей от дела. Но Матросов из цеха видел, как Трофим Денисович, в колонийской шинельке, с вещевым заплечным мешком, влезал в кузов попутного грузовичка. В тощем своем мешочке воспитатель увозил на фронт все свое убогое имущество, какое имел на этой планете.
Прощай, прощай, дорогой человек!
Глава XX
УЧИТЕЛЬНИЦА ЛИДИЯ ВЛАСЬЕВНА
атросов тосковал по Кравчуку. Вспоминалось все, связанное с ним. Хотелось во всем быть похожим на Трофима Денисовича. На политинформациях, когда Лидия Власьевна рассказывала о героях войны, Александр думал о Кравчуке и просил учительницу рассказывать еще и еще.
Как-то Лидия Власьевна, идя из библиотеки, встретилась с ним во дворе.
— Саша, ты любишь слушать о героизме наших воинов. Попробуй сделать альбом героев войны. Сам их узнаешь хорошо и другим ребятам будешь рассказывать. Их ведь много… героев… — И вдруг Лидия Власьевна всхлипнула, отвернулась, махнула рукой. — После поговорим… — И быстро пошла по двору.
Александр удивленно посмотрел ей вслед. Обиделась, что ли? Иные ребята считали ее строгой, жаловались, что она будто занижает оценки. И Александр замечал, что Лидия Власьевна в последнее время стала сурова и скупа на ласковое слово. «Стала какая-то нелюдимая», — заключил он. Но тут же заметил, что Лидия Власьевна, еще не очень пожилая женщина, идет и спотыкается, как старушка.
Матросов расспрашивал товарищей, что с ней. Никто ничего не знал. Может, заболела? Но говорили, что она стала еще больше работать. Да он и сам видел, как она помогала грузить снарядные ящики, подносить лесоматериал. А по ночам долго-долго мерцал тусклый огонек в ее обледенелом окне: она сидела, склонившись над тетрадями учеников, над учебниками, потом вязала варежки для фронтовиков.
Вскоре был урок русского языка. Лидия Власьевна заменяла больную учительницу. Александр внимательно смотрел на нее. Правда, лицо ее осунулось, но ничего особенного не заметно. Кто же не похудел во время войны? Только вот веко левого глаза у нее чуть припухло и нервно подергивается.
Лидия Власьевна ходила по классу и диктовала: «Мужественный человек не гнется ни перед какой… бедой»… — Матросов хотел вспомнить правило: в каких случаях надо писать «не» или «ни», но Лидия Власьевна перед словом «бедой» опять всхлипнула, как тогда, во дворе, и он ясно увидел, как она на миг зажмурилась, и крупная слеза, блеснув на лету, упала на раскрытый учебник. Лидия Власьевна быстро его закрыла и стала пристально смотреть в окно, хотя за окном ничего не было.
Александр был потрясен: ему казалось невероятным, что эта суровая с виду учительница плачет при всех. Что же с ней?
Но вот Лидия Власьевна повернулась, и, как ни в чем не бывало, спросила:
— Ну, написали?.. «ни перед какой бедой»… — И продолжала диктовать по-прежнему четко и твердо.
Александр не мог успокоиться, пока не узнал причину странного поведения учительницы: воспитатель Четвертов сказал ему по секрету, что вот уже второй месяц, как Лидия Власьевна получила с фронта извещение, что ее единственный сын Владимир погиб в бою.
— Только не любит она разных сетований, соболезнований, — предупредил Четвертов, — потому и не говорит людям о своем горе. А зачем говорить? Всем теперь трудно живется. Жаловаться — значит, еще больше людей расстраивать…