Лина стала разматывать бинт, думая, что он заменит веревку.
Матросов бросил поперек полыньи доску и сам склонился над водой. Через секунду он поймал в ледяной воде руку Клыкова и молча силился подтащить его к доске.
— Клыков и Сашку затянет под лед! — крикнул Щукин, с ужасом глядя на друга. — Да держите же его!
Александр и сам побелел, как полотенце: долго ли сорваться? Он клещом вцепился в доску, уперся о льдину и тащил барахтавшегося Клыкова. Тот захлебывался, ловил ртом воздух и уже ничего не соображал.
Александру всегда противен был Клыков, постоянно жующий, неряшливый, самодовольный невежда, существующий, казалось, только для того, чтобы делать людям пакости. Теперь Александр видел его полные ужаса глаза, смотревшие раньше на людей нагло и презрительно, держал за руку, которая всегда могла ударить невинного человека.
Но Матросов думал только о том, как спасти тонущего человека, даже с риском для своей жизни.
Вот, наконец, Клыков окоченевшими пальцами схватился за доску. Матросов держал теперь его под руку. Тотчас же товарищи окружили полынью со всех сторон, тащили Клыкова за одежду, кто-то заарканил его веревкой, кто-то «подваживал» шестом. И как только вытащили его на пригорок, он, совсем обессиленный, сразу растянулся пластом, хотя и пробыл в полынье не больше двух минут.
Лина давала ему что-то нюхать, что-то вливала в рот, чем-то растирала его.
Александр ревниво косился на нее, хотя и понимал, что она делает то, что обязана делать.
Ребята быстро переодели Клыкова в сухую одежду. Он очнулся, сел. Его затрясло.
— Дрожит! — обрадовался Еремин. — Значит, все в порядке!
— Бегай, Клыков, бегай, грейся!
— Домой сам дойти сможешь? — спросил воспитатель Четвертов. — Или отвести?
Клыков, ничего не отвечая, по-бычьи косился по сторонам. Увидев Матросова, он тяжело поднялся. Александр уже стоял с шестом наготове, чтобы продолжать работу. Клыков, шатаясь, как пьяный, смешной в чужой короткой и узкой одежде, подошел к Александру, молча протянул окостенелую руку. Не понимая, в чем дело, Матросов отпрянул. Тогда Клыков прохрипел:
— Д-дай руку! Н-н-на мои пять!
Александр важно пожал его ледяные растопыренные пальцы.
Ребята повеселели, заулыбались. Послышались их одобрительные возгласы:
— Молодец Саша! Человека спас!
Мимо Александра, будто невзначай, прошла Лина. Глаза их на секунду встретились. По улыбке, по сияющим ее глазам Александр понял: она довольна им. Это и была для него самая большая награда. И он, застыдившись, усмехнулся и весело крикнул:
— Ну, хлопцы, сеанс окончен! Даешь работу! А то вон солнце уже садится.
— Какая теперь работа? — зашумели снова ребята.
— Ясно, бросать! А то и мы, как Игнат, под лед угодим.
— Щук кормить!
— Там еще часа на три работы, — примиряющим тоном сказал Чайка. — Совсем угробят нас эти бревна, — добавил он тихо.
— И верно, — согласился Александр, — за три часа угробят.
— Значит, все! — обрадовались ребята. — Бросаем!
— За три часа — ясно, угробят, — продолжал Александр. — Я предлагаю не мучиться еще целых три часа…
— Верно! — зашумели ребята. — Бросай!
— …предлагаю вытащить, — сказал Александр, — эти проклятые бревна за полчаса.
— Сбиваешь с толку! Хитрый!
Все понимали: работать дальше опасно, и уже темнеет, — значит, будет еще опаснее. А лед держит еще не менее тридцати кубометров ценного леса.
Александр посмотрел на Четвертова. Тот, видно, тоже колебался: не прекратить ли работу? А Еремин и Брызгин уже сидели на пригорке и, сняв валенки, выливали из них воду, тихонько поругиваясь.
Матросов подошел к воспитателю.
— Я так думаю, Семен Борисович, — сказал он, — правда, опасно работать, и ноги горят в ледяной воде. Только если мы сейчас не выгрузим лес, его ночью унесет со льдом. Разрешите продолжать, пока не совсем стемнело. — И повернулся к ребятам: — Чайка, Брызгин, Еремка, Тимошка, дружба моя, пошли?
Он первый ступил на лед. У берега вода была по колено. Александр поскользнулся, и ледяная вода обожгла живот. Он быстро поднялся. Усталость валила с ног. Какая-то сила тянула его обратно, к берегу, но он шагнул вперед, ворча на себя:
— Я тебя заставлю… Слов на ветер не бросать! Павлу Корчагину было куда трудней! Бойцам под огнем куда страшней! Человек я или муха?
За ним пошли трое и снова принялись за работу. Туда же, качаясь, пошел и Клыков.
— Куда ты? — зашумели на него. — Тебе надо согреться. Беги домой!
— Согреюсь… н-на… р-раб-боте… — ответил он, цокая зубами.
Поодиночке стали подходить и другие.
Не вытерпел и Еремин и кивнул на Матросова:
— Ребята, да что он, букашка, нам нос утирает? А мы что, хуже? Пошли и мы утопать!
Александр засмеялся.
— Утопать, говоришь, Еремка? Не стоит! Еще здорово поживем! Шагай, шагай живей сюда! Ну-ка, ломиком под это бревно. — Теперь он уже хозяйничал, веселый, шутливый. — Давай, ребята, вагу под концы. Так, разо-ом — взяли! Крепче-е — дружно! Эй, орлы, подтяни животики, штурмуй эту коряжину!
Александр и сам дивился тому, что ребята послушны ему.
Его слушались даже здоровяки. Ребята незаметно посмеивались, когда Клыков, который был на две головы выше Матросова, быстро поворачивался, выполняя его команду:
— Муха слоном командует!
Клыков, не слушая разговоров, молча и хмуро брал в охапку огромные бревна и таскал их на берег.
Уже полная луна показалась из-за деревьев, когда воспитанники, барахтаясь в воде, вытащили на берег последнее бревно. Дрожа, они выжали воду из портянок.
— Ну, братушки, теперь бегом домой сушиться! — весело крикнул Матросов, потирая окоченевшие руки.
Глава XXV
ЛЮБОВЬ
есколько дней Александр избегал встреч с Линой, но безотчетно искал случая повидать ее хотя бы издали. В корпус к детям он шел только тогда, когда знал, что она в санчасти. Случалось, Лина, окруженная детьми, выходила на крыльцо или шла по двору, и тогда Александр смущенно прятался. Но если он целый день не видел девушку, то вечером, тоскуя, не находил себе места.
Его терзали сомнения: то она ему не нравилась, и он находил в ней множество недостатков — слишком она важничает, слишком синие у нее глаза и слишком светлые волосы. Вот она бросила под ноги клочок бумаги — значит, неаккуратная. И главное — зачем она улыбается Клыкову? Ну и улыбайся, сколько хочешь, всем ребятам. Но зачем Клыкову? Кто он ей?
Но потом он представлял себе Лину такой, какой видел там на крылечке, думал о том, как мужественно она вела себя в блокадном Ленинграде, как оберегала детей в дороге, как хорошо выступила на собрании, — и менялся весь строй его мыслей и чувств.
Нет, Лина не важничает, она умеет держаться с достоинством. Александр проникался к ней еще большим уважением и думал: «Нет, довольно! Пойду к ней просто, по-товарищески, и скажу все… Скажу, что она лучше всех на свете. Нет, не то… Скажу, что я никогда-никогда ни единым грубым словом ее не обижу, и пусть она считает меня своим лучшим другом».
Вечером он пришел к ленинградским детям по делу и с твердым намерением поговорить с Линой. Но дети, видя, что Лина хорошо относится к Александру Матвеевичу, осмелели, стали охотнее и доверчивее рассказывать ему о себе. Говорила о них и Лина. Тяжелые воспоминания так угнетают детей, что они до сих пор по ночам кричат во сне, вскакивают с кроваток, зовут родителей. А родителей у одних совсем уже нет, у других они на фронте. У Зины Ветровой отец погиб в бою под Невской Дубровкой, а мать убита на Пулковской горе, где рыла окопы. У Веры Гаенко отец и мать воюют на фронте, а бабушка, с которой жила Вера, умерла от голода, отдавая свой скудный паек внучке. Вначале они совсем не улыбались, были молчаливы, с неподвижными, точно окаменевшими лицами. Только теперь, окрепнув и поздоровев, малыши оживились, повеселели.