Вдруг Буграчев умолк, слушая отдаленный орудийный гул. Нахлобучил на голову шапку, пропахшую горьким дымом фронтовых костров и пороховой гарью, поморщился так, точно острая боль пронзила сердце.
— Да… — вздохнул он, глядя в землю, и сквозь зубы продолжал тихо, будто про себя: — Ох, если бы не фашистская черная чума!.. — Он поднял глаза и посмотрел на бойцов, тоже нахмурившихся. — А сейчас, товарищи, самое главное для нас — учиться бить фашиста, бить гада, пока не издохнет. И помнить: от дисциплины — шаг к победе… Желаю комсомольцам из пополнения скорее сдружиться, сродниться с нашей фронтовой комсомольской семьей. Надеюсь, что автоматчики пойдут впереди по всем показателям боевой и политической подготовки. На днях у нас будет батальонное комсомольское собрание. Будем обсуждать наши очередные дела. Прошу вас подготовиться к собранию.
Бойцы переглянулись. Каждый подумал о себе: как-то он будет выполнять пожелания капитана?
И как только вышли из землянки Буграчев, Брагин и Кедров, Матросов сказал дружкам:
— Видали? Вот это — да! Настоящие люди. Фронтовики! Ну, прямо повезло нам, хлопцы. Тут, братки, подкачать нельзя.
В землянку быстро вошла, точно вкатилась, маленькая кругленькая сандружинница Валя Щепица. Светлые пушистые пряди волос выбивались из-под серой цигейковой шапки-ушанки, закрывали уши. У нее были полные румяные щеки с ямочками и сердито надутые пухлые розовые губы. Валя казалась не девушкой, а капризным холеным подростком, наряженным в шинель; тем удивительнее было ее внезапное появление в этой землянке.
— Инфекции или натертости ног, или еще какие заболевания есть? — строго спросила Валя.
Все молчали. Только Дарбадаев спросил:
— А чем лечить, товарищ доктор, тоску по жене?
— Риванолевая примочка к носу помогает, — так же строго сказала Валя. — Или горчичник на язык.
Все засмеялись. У Вали лишь дрогнули уголки губ.
— Объявляю: полковой медпункт — землянка под березой, — сказала Валя и вперевалочку вышла.
— Ну и девчонка! — покачал головой Костылев. — Ну и сестренка! Заметили у нее медаль «За отвагу»?
Бойцы переглянулись, и каждый вспомнил свою далекую семью.
Матросов, обрадованный, что узнал сегодня номер полевой почты своей части, предложил писать письма. Все придвинулись к коптилке с тетрадями, блокнотами, а думы уносили бойцов далеко, в разные концы страны, к самым близким, любимым…
«Я на пути к заветной цели», — с волнением писал Матросов Лине. Глаза его лучились. Он доволен, что сбылась, наконец, его давняя мечта и он попал на фронт. О многом он хотел сказать Лине, давнему дружку своему Тимошке Щукину и всем колонийским товарищам — о своих встречах с настоящими фронтовиками, о новых друзьях и первых фронтовых впечатлениях. Здесь он почувствовал еще большую ответственность бойца, защитника страны, но сознание этой ответственности не тяготило, не пугало, а радовало его.
«Помнишь, Линуся, — писал он, — как мы стояли на холме и, держась за руки, смотрели вокруг, и было нам так хорошо, и был кругом такой солнечный простор, что полететь хотелось? А сколько такого счастья у нас еще впереди! Только верь мне: всегда буду поступать так, как велит комсомольская совесть, как велит Родина».
Антощенко, откинув голову к глинистой стене землянки, смотрел на счастливое лицо Матросова и тихо пел:
Матросов взглянул на Антощенко и понял его горе: опять думает о Лесе. Александр придвинулся к нему и, будто по ошибке перепутав слова, запел конец песни:
Антощенко подхватил песню, и в черных глазах его блеснула надежда.
Глава VII
ФРОНТОВЫЕ БУДНИ
ревога была объявлена ночью. Свет зажигать не разрешили. В землянке — непроглядная темень. Бойцы на ощупь быстро находят одежду, оружие, вещевые мешки. А снаружи уже слышится голос командира взвода, Кораблева:
— Выходи строиться! Становись!
Голос старшины Кедрова неузнаваемо строгий, требовательный:
— А ну, живей! Кто там копается?
Матросов никак не может разбудить Антощенко. Петр спросонья трет кулаками глаза, не совсем еще понимая суровый смысл слова «тревога». Матросов злится на него, говорит, что последний раз нянчится с ним, а сам помогает одеваться. Выбегают они из землянки почти последними. Старшина укоризненно замечает:
— Хвосты тянешь, Матросов. Не ждал от тебя! Упрек нестерпим, но Матросов молча становится в строй.
В темно-серой мгле бушует вьюга, качая деревья, швыряя в лицо колючий снег. Кто-то говорит, что времени — четыре ноль-ноль.
Командир роты Артюхов коротко объявляет боевую задачу: батальон идет на штурм укрепленной полосы противника, потом поведет бой в глубине его обороны; остальные распоряжения — на исходном рубеже.
Походная колонна идет с охранением, со всеми предосторожностями. Но солдаты, поеживаясь от холода, даже не знают, — продолжение ли это занятий по боевой подготовке, или они идут в настоящий бой и в землянку больше не вернутся?..
Бригада находилась в резерве фронта, пополняясь людьми и вооружением. Каждый час был использован также для боевой и политической учебы.
Это была пора долгожданного перелома в ходе войны. На всех фронтах наши войска наступали, и бои становились все напряженнее. Уже была прорвана блокада Ленинграда, и заканчивалась великая битва под Сталинградом. В любой час бригаду могли бросить в бой.
На занятия подразделения поднимали еще затемно, иногда по тревоге и ночью. На тактических учениях, увязая по пояс в снегу или ползая по незамерзшим болотам, бойцы штурмовали опорные пункты «противника», прорывали его оборону, наступали по открытой и лесисто-болотистой местности. Порой шинели обледеневали, в них трудно было поворачиваться, а приходилось еще долго бегать по лесу, по колючим кустарникам, прыгать через траншеи, болотные лужи, преодолевать проволочные и минные заграждения. Возвращались бойцы в землянки поздно вечером — усталые, в мокрой и промерзшей одежде. Но коммунисты и комсомольцы шли еще на партийные и комсомольские собрания, выполняли партийные поручения и помогали в учебе отстающим.
— Эх, выспаться бы где-нибудь в теплом углу! — потирал задубелые руки Матросов.
Трудно приходилось ему и его друзьям на военных занятиях. В Краснохолмском училище Костылев и Дарбадаев вышли в отличники по стрельбе, а тут вначале стреляли плохо. Костылев сам на себя злился: его искусные пальцы молниеносно летали по клавишам баяна, выводя самые замысловатые переборы, а во время стрельбы коченели и были непослушны, как деревянные.
На исходном рубеже, в непосредственной близости «противника», за несколько минут до штурма укрепленного пункта простуженный Макеев стал так отчаянно чихать и кашлять, что вызвал справедливые нарекания командиров.
— Потерпи, — просил его Матросов. — Грохаешь, как полковая пушка. Огонь «противника» вызовешь, все дело погубишь.
Макеев, сдерживаясь, смешно кривил лицо, шапкой закрывал рот, но кашель был неукротим.
После преодоления болота и проволочного заграждения, во время решительных коротких перебежек Антощенко вдруг пополз по глубокому снегу, неуклюже поднимая зад. Взводный Кораблев, возбужденный близостью рукопашного боя, раскрасневшийся, раздраженно зашипел:
— Кто там ползет, как черепаха?
Матросов оглянулся: так и есть, опять что-то неладное с горемычным дружком.
— Беги и падай скорей, Петро! Чего, как баржа, плывешь?