Прошу прощения — их было пять. Уже в самый последний момент, поторапливая нас и считая выбегавших, Марсамлепт был сражен стрелой в лицо — наверное, единственной стрелой, выпущенной этой ночью. Он снял шлем, чтобы мы могли его узнать и расслышать, и стрела угодила ему в левый глаз. Он рухнул без единого слова.
Когда осадная партия услышала от воинов резерва, что враги убили Марсамлепта, то впала в ярость. Иллирийцы любили его и верили ему — они весьма эмоциональный народ, когда узнаешь их поближе — а Марсамлепта за истекшие годы научились уважать и ценить даже Отцы-Основатели. В общем, для деревенских эта жертва была наихудшей из возможных, и они немедленно заплатили за нее. Когда резня к рассвету закончилась (я не знаю, почему она закончилась, но факт остается фактом), проемы боковых ворот были забиты мертвыми телами, и множество людей погибло под рухнувшим зернохранилищем, не сумев пробиться через заслон. Мы не копались в пепле, поэтому я не знаю точного числа погибших, но если судить по звукам, их было очень много.
Мы не истребили их поголовно, конечно; ничего подобного. Мы хватали случайно попавшихся под руку выживших, а остальным позволили смотреть на бойню. К тому времени я уже ни в чем не участвовал: надышался дымом и провел самые насыщенные часы в сторонке, выкашливая легкие; так что да, думаю, вполне можно сказать, что я в очередной раз смотрел не в ту сторону. На сей раз, однако, я не особенно сожалел об этом.
Теперь я был свободен. Я сделал все, что собирался, и ничто не удерживало меня в Антольвии. Для разнообразия мне удалось наблюдать за процессом от начала и до успешного завершения. Возможно, было бы лучше, если б это оказалось нечто чуть более позитивное, чем геноцид, но проигравшие не выбирают, как говорим мы, философы.
Новость о моем скором возвращении в Афины разлетелась быстро и была принята без энтузиазма. Наверное, я выбрал не лучшее время для объявления — сразу после смерти Марсамлепта. Если говорить о нас с ним, не приходится сомневаться, какая из потерь была горше; он был удачливым и компетентным солдатом и ответственным представителем иллирийского большинства, в каковом качестве продемонстрировал особый дипломатический такт и то, что за неимением лучшего слова я бы назвал государственным талантом. А кроме того, людям он нравился.
И мне он нравился.
— Ты не настолько любим и уважаем, как он, очевидно, — попытался обьяснить Тирсений. — Люди могли... не знаю, все чувствовали, что он понимает их мысли и чувства, что он один из них. А ты всегда был ойкистом, несмотря на все усилия, которые ты прилагал, чтобы выставить себя человеком из народа. Но дело не в этом. Ты Основатель. Ты человек, который основал город, твое имя во всех надписях и записях, во всех законах: «Эвксен-ойкист и народ решили, что...». Ты вроде статуи на агоре или носовая фигура корабля; люди должны все время тебя видеть. И если ты решил уехать — подумай хотя бы, что они чувствуют.
Не в первый раз я подивился, как Тирсению вообще удавалось что-то кому-то продать.
— Очень мило с твоей стороны сообщить мне все эти приятные для слуха вещи, — сказал я, — но я принял решение. Я просто не хочу здесь больше жить. Для тебя и большинства остальных все по-другому. Все, чего им надо от этого места — крыша над головой и немного земли. Я всегда хотел большего.
— Совершенное общество, — сказал Тирсений. — Именно! Я, однако, не вижу, какие с этим проблемы. Посмотри сам: у нас нет борьбы фракций, олигархи не захватывают в свои сети толпу, военные диктаторы не выжимают из нас налогов. Греки и иллирийцы мирно живут бок о бок. У нас даже будины есть! Разве это не твое разлюбезное совершенное общество, господин Философ?
Я покачал головой.
— Тирсений, у нас нет всех этих проблем только потому, что нас слишком мало. Все друг друга знают, у всех примерно одинаковые наделы, мы только что закончили войну с внешним врагом; разумеется, мы сейчас едины и преисполнены братской любви — и нигде ты бы не ждал иной картины. И уезжаю я не потому, что эксперимент не удался. Я уезжаю потому, что он закончен. Ты понимаешь?
Он кивнул.
— Думаю, да, — сказал он. — Думаю, ты никогда и не был частью нашего сообщества. Ты приехал сюда изучать нас и рассматривать. Ты с этим покончил и теперь отправляешься изучать что-нибудь еще. Знаешь, что? Я думаю, ты и в самом деле настоящий философ. — Он нахмурился. — Только подумать: я-то считал тебя честным шарлатаном, неподдельным мошенником со змеей в горшке.
— А что такого плохого в том, чтобы быть философом? — спросил я.