Помимо денег и своего счастливого змеиного сосуда, я прихватил гребень, оставшийся от Феано (в конце концов, и мужчине нужна расческа), кости для игры в бабки, которые я когда-то сделал сыну (потому что человек, в принципе, способен заработать на жизнь, играя в кости на борту корабля, особенно если знаком с некоторыми их особенностями, а поскольку Эвпол очень расстраивался, проигрывая, эти кости были очень предсказуемыми), нож, бритву, скребок и свиток почти чистой египетской бумаги, на которой я начал записывать историю Антольвии еще до того, как она получила это название. Я собирался преподнести ее Аристотелю в качестве вклада в его обширную базу данных по политическим вопросам, а также как хвастливое и обидное свидетельство того, что построить совершенное общество совершенно и в самом деле можно, если взяться за дело, а не сидеть на заднице и болтать о нем.
Это было долгое и невероятно скучное путешествие. Корабль пробирался вдоль побережья от города к городу, превращая фиги в мед, мед в железную руду, железную руду в сушеную рыбу, сушеную рыбу в оливковое масло, оливковое масло в фиги (где-то на тридцать процентов больше фиг, чем в начале), фиги в шкуры, шкуры в зерно... Кроме как сидеть на палубе, уставившись на берег и пытаясь не попадаться под ноги морякам, заняться было абсолютно нечем. Первое время мы с Агенором беседовали обо всем подряд — о философии, искусстве, религии, истории — но я обнаружил, что теперь подобные разговоры меня раздражают; иногда мы не соглашались между собой и я тут же утрачивал самообладание, тогда как раньше я бы ухватился за возможность хорошенько подискутировать. Мы решили, что будет лучше, если мы вообще прекратим разговоры, и весь оставшийся путь просидели на разных концах кораблях, я смотрел в одну сторону, он — в другую. В конце концов скука и неудобства корабельной жизни довели его до ручки и он покинул корабль в Сционе; он решил поискать здесь работу, а если таковой не найдется, то двинуться в Афины, как изначально и планировал. Он обещал навестить меня по прибытии; в конце концов, не считая ссор этого долгого, тоскливого путешествия, мы по-прежнему делили двенадцать лет важных воспоминаний, и помимо друг друга не имели никаких друзей за пределами Антольвии. Пока он спускался в трапу в порту Сциона, мы махали друг другу руками, я крикнул ему вслед:
— Встретимся в Афинах! — а он отвечал: — Уж не сомневайся!
Вряд ли нужно говорить, что больше я ничего о нем не слышал.
Едва мы вползли в гавань Пирея, я помчался по дороге в город, чтобы побаловать себя тем, что предвкушал каждый день на борту этого безобразного, лишенного всякого подобия комфорта судна: настоящей афинской стрижкой и бритьем.
К своему восторгу я обнаружил, что любимая моя лавка цирюльника стоит на старом месте и едва ли изменилась. Цирюльник не узнал меня, но я узнал его; когда я последний раз видел его, это был одиннадцатилетний парень, протирающий бритвы, пока его отец обслуживал клиентов. Внезапно я ощутил безграничную радость, смешанную с отчаянной тоской; я отсутствовал очень долго, но вот вернулся домой.
Сидя в кресле и купаясь в этих чувствах, я прислушивался к разговорам. Все они касались одной, занимавшей всех темы. Только что пришла весть, что македонская колония Антольвия на побережье Черного моря захвачена местными дикарями и разрушена до основания.
Выживших как будто не было.
Глава восемнадцатая
Я выиграл дело. На это ушел год времени и бесконечные запасы терпения и усилий; например, я изучил законы. Законов была целая прорва, и никто, казалось, в них не разбирался, как это ни странно звучит; чем больше ты их изучал, тем лучше это понимал, а каждый новый поворот заводил в очередную «серую зону», что на юридическом жаргоне означает «мы понятия не имеем, что это значит, а знали бы — не сказали». Я пришел к заключению, что примерно шестьдесят четыре процента афинских законов неизвестны никому вообще; и это странно, поскольку незнание не освобождает от ответственности за их нарушение.
Сражаясь в суде, я зарабатывал на жизнь тем же способом, что и все прочие бедные афиняне, а именно торчал в судах и в Собрании. Три обола в день за участие в жюри присяжных и столько же за посещение Собрания; это заработок, но в качестве профессиональным гражданином, ты постоянно встречаешь всякого рода вредных для здоровья типов. Традиционно присяжных набирают из безденежных, бессемейных старичков, о которых некому позаботиться. Половина была совершенно глуха, половина другой половины — безумна или в маразме, так что они не помнили собственных имен, не то что аргументов тяжущихся сторон. Однако когда ты оказываешься перед судом, именно они и принимают решение, жить тебе или умереть, а решение, которое они выберут, можно предсказать, рассматривая их ногти: профессионального присяжного можно узнать по комкам воска, налипшим на пальцы.