— На твоем месте я бы согласился, — сказал старый военачальник Парменион.
— Конечно, и я бы согласился, — сказал Александр. — На месте Пармениона.
Затем он объяснил послам, куда они могут засунуть свои предложения и сообщил нам, что мы идем завоевывать Египт.
От восторга он совсем забыл причину, по которой хотел разорить Тир: персидский флот, снаряженный и готовый отправиться к берегам Греции. Но эта проблема разрешилась сама собой: библоссцы и сидонцы разругались с персидскими адмиралами и в раздражении хлопнули дверью, к ним присоединились киприоты, и вся эта армада перебежала на другую сторону и явилась к нам в поисках работы.
Таков был конец персидского флота, и наш вклад в это достижение равнялся нулю.
— О, отлично, — сказал мой приятель Пифон, когда услышал об этом. — Стало быть, не было никакой нужды возиться с Тиром.
— Похоже, нет, — согласился я и подбросил в огонь несколько листиков.
— Как тебе удалось остаться в стороне? — спросил меня Пифон. Его ранило дважды — первый раз на драге, второй раз во время штурма, когда стрела выбила его левый глаз.
— Я находился в полной готовности, — ответил я.
— Тогда ладно, — сказал Пифон, втягивая ноздрями воздух. — Прикалываешься по этой травке, а?
— Очень хорошо помогает от спины и вывихнутых лодыжек, — сказал я.
— Ага, я сразу догадался. Слушай, мне вот интересно, Александр понял вообще, что вся эта затея с Тиром была напрасной?
Я немного подумал.
— Сходи и объясни ему, если хочешь, — сказал я.
Глава двадцать первая
— И в самом деле удивительная история, — сказал я, подавляя зевоту. — А теперь, если не возражаешь, мне действительно надо пойти и немного...
— Заткнись, — сказал мой брат.
Как раз после осады Тира — из-за этой осады — я и мой друг Пифон поняли, что мы можем сделать мир несколько более подходящим для жизни местом, оттащить человечество от края пропасти, в которую оно норовит свалиться и одновременно завоевать почетное место в истории.
Мы можем убить Александра.
И прежде чем ты побелеешь и начнешь голосить «стража, стража», я должен подчеркнуть, что к этому умозаключению мы с Пифоном пришли, прокоптившись в чудесном скифском дыму недели две более-менее без перерывов (Пифон страдал зубными болями, от которых совершенно терял способность мыслить, а я счел своим долгом облегчить страдания собрата), когда каждый из нас был безумен, как горшок с хорьками, в противном случае мы и на мгновение не прельстились бы этой идеей. В конце концов, когда совершенно невинным и безвредным личностям то и дело режут глотки по обвинению в таинственных, никогда не существовавших заговорах против Александра, разумный человек должен очень серьезно задуматься, стоит ли затевать настоящий. Мы же, залеченные от макушки до пят, пребывали выше таких мирских, низменных материй, как страх или здравый смысл. В самом деле, братец, жаль, что у меня не осталось больше этой дряни, тебе бы понравилось. Может быть, ты бы даже стал слегка походить на человека, если это вообще возможно.
Ну так вот, я понимаю, что очень просто сказать: давайте убьем Александра и все станет прекрасно; однако подобраться к нему достаточно близко, чтобы воткнуть в спину нож, гораздо сложнее. Перво-наперво его день и ночь окружали верные друзья детства, юные македонские аристократы, которых ты забалтывал в старой доброй Миезе; большей частью это животные, которые не задумываясь размозжат тебе череп, если ты как-нибудь не так вытрешь нос. Я указал на это обстоятельство соратнику по заговору как-то вечером, когда мы встали на ночь лагерем и по-дружески вдохнули лекарства. Он немного подумал, я же тем временем сыпанул в огонь еще пару горстей.
— Хорошо, — сказал он. — Молодец, Эвдемон. Тут ты прав. Никак нам не подобраться к нему, пока кругом гетайры. Они распустят нас на ломтики.
— Могу спорить, так и будет, — согласился я, кивая. — Наши головы покатятся по полу еще до того, как мы подойдем достаточно близко, чтобы учуять его пот.
Пифон нахмурился.
— Ну хорошо, — сказал он. — Не стоит так пессимистично смотреть на вещи. Как говорят философы, проблема — это всего лишь замаскированный вызов.
— О. — Я задумался на мгновение. — И который же философ так говорил?
— Мой двоюродный брат Гелон, — ответил Пифон. — Вообще-то он не был философом-профессионалом, скорее это было что-то вроде хобби.