Так вот, в конце концов они нашли храм, он вошел в него и вышел.
— Как прошло? — спросили его.
— Я услышал, что хотел, — сказал он, и это было все, чего от него смогли добиться за весь долгий обратный путь. Маловато, чтобы оправдать продолжительное и опасное путешествие; он мог бы получить то же самое, просто сидя дома, где изрядное количество офицеров его штаба костьми ложились, чтобы он слышал только то, что хотел. Тем не менее, что бы он ни услышал в пустыне, это оказало на него весьма заметный эффект.
Одна философская школа утверждает, что он пережил своего рода духовное перерождение, другие же придерживаются мнения, что даже обладатели пышных белокурых волос, разгуливая несколько дней по пустыне без шляпы, изрядно рискуют.
Сперва изменения были едва заметны и их можно было легко списать на что-нибудь еще; им овладевало беспокойство, его тревожили фундаментальные государственные и стратегические вопросы, или просто портилось настроение. Он перестал беспрерывно болтать, как обычно, и было очевидно, что он гораздо в меньшей степени наслаждается ролью вожака стаи. Наконец, он начал то и дело испытывать желание побыть один, какового желания за ним отродясь не водилось. Люди, которые были близки с ним или которым так казалось, перешептывались о скверном влиянии, которое Египет вообще оказывает на мораль, и что лучше бы уже двигаться дальше и истребить какие-нибудь еще народы, а не сидеть на месте, пьянствуя и погрязая в самодовольстве.
Тут случилось так, что Александр на время перестал быть единственным объектом ежечасного и ежедневного внимания. Было объявлено, что из Афин, для развлечения солдат, прибывает театральная труппа, и день или два никто не мог говорить ни о чем другом. Оглядываясь назад, я не вижу в этом ничего удивительного: мы афиняне, внуки Эвпола, мы на этом выросли, но у провинциалов (называя их так, я бессовестно льщу им) перспектива лицезреть настоящий афинский театр вызвала гораздо больший восторг, чем пирамиды, крокодилы и поющая статуя Мемнона, Сына Зари. Разумеется, народ начал обращать на меня внимание: ну как же, с моим-то происхождением — и бесполезно было говорить, что я совершенно оторвался от родни, да и никогда не интересовался ничем таким — было само собой разумеется, что я театральный завсегдатай, авторитетный критик и друг детства всех афинских актеров, о которых они когда-либо слышали. Меня заставляли декламировать все, что я мог припомнить, начиная от дедова наследия и вплоть до кирпичей Эсхила, учить которого заставлял нас отец, и когда я иссяк и сказал, что больше не помню ни слова, все обиделись и обвинили меня в зазнайстве.
Когда труппа наконец прибыла, я думал, случится восстание. Вместо цветов афинской сцены мы увидели отбросы, шлак, дублеров дублеров. Помнишь Телекрита, этого трясущегося старого хряка, которого мы несколько раз видели в детстве? Я думал, он давным-давно помер, и представление, которое он давал, не убедило меня в обратном, однако македонцы в него влюбились. Они считали, что он великолепен, притом что он постоянно забывал роль и принимался импровизировать или заполнял дыры кусками других пьес. Честно, я думал, это довольно остроумный капустник, и посмеивался про себя, пока некий здоровенный волосатый шутник, который сидел рядом, не сказал мне заткнуться, а не то он мне башку оторвет. Но знаешь, кто еще оказался в этой компании? Не думаю, что ты его помнишь, но я когда-то приятельствовал с ним — Сострат, старший сын нашего соседа Ахиона.
— Привет, Сострат, — сказал я, тихо подойдя сзади. — Что ты тут делаешь?
Он подпрыгнул выше головы, приземлился и повернулся.
— Извиняюсь, — сказал он. — Я тебя знаю?
— Эвдемон, — ответил я. — Сын Эвтихида. Наши отцы были соседями в Паллене, помнишь?
— О, — сказал он и весь словно провалился, как ведро в колодец. — Ты.
Я ухмыльнулся.
— Я тоже рад тебя видеть, Сострат. — Как твой нос поживает?
Он нахмурился.
— Все еще так себе, — сказал он.
— После стольких лет, — сказал я. — Удивительно. Какая жалость. Как дома дела?
— Ужасно, — ответил он. — Поэтому я и здесь. Куда угодно, лишь бы из города, где-нибудь на месяцок.
— В каком смысле ужасно? — спросил я.
Он ответил каким-то смутным жестом, обведя рукой все вокруг, и получилось гораздо лучше, чем на сцене, где он блистал стилем и естественностью плужного лемеха.