Он следил за тем, чтобы в доме подметали раз в день, а залежавшуюся пищу выбрасывали или отдавали нищим, а не хранили до последнего в кладовой; он настоял, чтобы одежда и постельное белье всей семьи регулярно меняли и стирали; он запретил пускать в дом животных и построил для них особый сарай на изрядном расстоянии от дома и от источников воды.
Если кому-то случалось пораниться или занести в рану грязь, он заставлял промывать ее и накладывать чистую повязку. Короче говоря, он свихнулся на почве чистоты. И никто в его доме никогда не болел.
Что ж, Ферекрат выслушал его и забыл. Но с течением времени то, что старик сказал ему, все больше царапло его ум, как крючок, застрявшей в жабрах, и он начал прикладывать его слова к тому, что видел. Когда он отправлялся в плавание и посещал различные города, где заключал сделки, он смотрел, что там происходит и делал выводы: эпидемия в Приене, где сточные воды одного квартала проникли в источники соседнего; смерть человека в Эфесе от укуса ядовитой мухи; пересказанные стариками услышанные от отцов истории времен Великой Чумы в Афинах; смерти здесь, смерти там, смерти везде — пока наконец не пришел к заключению, которое потрясло его более всего, что случалось с ним ранее.
Теперь он был твердо уверен, что причиной половины смертей, о которых он слышал, были болезни, вызванные или осложненные грязью. Невероятное количество людей поднимаются на борт парома через Стикс и вручают перевозчику по два обола каждый только потому, что они, в отличие от старика с Хиоса, жили в грязи. Если верить Ферекрату, то очистив воду в Греции, можно спасти такое количество народу, что хватит на армию, способную завоевать мир, основать колонии в каждой провинции — и все равно останется столько, что не миновать голодных бунтов. Если бы удалось сохранить жизнь хотя бы половине мудрецов, философов, ученых, поэтов и государственных деятелей, погибших от инфекций, отравления крови или других видов грязной смерти, человечество очень скоро достигло бы таких высот мудрости и мощи, что и сами боги не смогли бы ему противостоять. Мы могли бы изгнать их в Аравийскую пустыню или морозные пустоши за Скифией и править миром сами. Все, что для этого необходимо — несколько акведуков, дренажных канав и выгребных ям, а также еженедельная уборка в доме; эти простые меры позволили бы нам овладеть призом столь драгоценным, что похищенный Прометеем огонь на его фоне показался бы пустяком. Так говорит Ферекрат.
Итак, сперва он испытывал скептицизм, как испытывал его я и испытываешь ты. Сразу вопрос: почему человеческие выделения столь опасны и ядовиты, если они исходят из собственных наших тел?
Если они не убивают нас, находясь внутри, почему превращаются в смертельный яд, выйдя наружу и просочившись в деревенский колодец? И грязь — честная пыль и глина: на них мы растим свою пищу, а вырастив — съедаем. Если грязь способна убить, попав в порез или царапину, то почему наша пища не является таким же страшным ядом, как отравленный мед моего брата? Разве не гораздо более логично предположить, что болезни и смерти есть то, чем они являются в соответствии с нашими всегдашними верованиями — сверхъестественными сущностями, невидимо для глаз кружащими и роящимися вокруг нас в поисках неудачливых и проклятых, а не извращенными продуктами доброй земли и наших собственных тел?
Ферекрат не может ответить на этот вопрос; он только представляет свои доводы и утверждает, что выведенное из них заключение стоит самого серьезного осмысления. Этим заключением он завершает свою книгу и покидает мою жизнь, возвращаясь во тьму, из которой таким чудесным образом возник.
Да, я знаю. Все это звучит как безумные причитания одержимого, вроде тех типов, которых ты стараешься обойти по широкой дуге на рыночной площади и которые прилагают все усилия, чтобы убедить тебя в том, что царь Индии подсылает к ним наемных убийц или что звезды выедают им мозги. Но что, если он прав? Что, если в его утверждениях есть хотя бы крошечная частица истины? Единственный способ узнать наверняка, я думаю, это проверить их на практике и посмотреть на результат; выстроить город в соответствии с изложенными им принципами и посчитать, сколько людей умрет, а сколько — нет. Если говорить о великих экспериментах, то этот не более безумный, чем любимый проект Александра по скрещиванию цветов македонского мужества с жемчужинами персидской женственности с целью выведения расы господ для заселения Азии. Выбирая из двух замыслов, отчего бы не предпочесть тот, который причинит меньше неудобств участникам эксперимента и принесет большее благо, буде окажется успешным?