«Мы — друзья, я ее очень люблю и всегда буду любить, но что-то пропало, разорвана связь ее поведением к нам обоим. Она никогда не будет так близко ко мне, как была... В конце концов, мне тяжелее приходится, чем ей. Она с этим не согласна, так как ты будто бы для нее все, а у меня есть дети» ... В этих словах Александры Федоровны скрыта жалоба на раздел сферы влияния. Очень редко в ней пробуждалось чувстцр соперницы, и тогда она с чисто женской щепетильностью исследует 'внешность обольстительницы.
«Она только и говорит о том, как она исхудала, хотя я нахожу, что ее живот и ноги колоссальны (и крайне неаппетитны). Ее лицо розовое, ее щеки менее толсты, под глазами тени»... Но быстро меняется тон критики, и вновь Александра Федоровна усваивает спокойствие резонера.
«Я знаю, что она меня гораздо меньше любит, чем прежде, и у нее все сосредоточено в ее собственной личности и в тебе. Будем осторожны, когда ты вернешься» ...
Помощь, содействие, опека ... Всюду, куда ни шагнул бы самодержец, его августейшая супруга с ним ... Пусть это будет ставка верховного командования, зал заседания министров, служба в церкви или спальня фаворитки ...
VI.
Много препятствий преодолевала Александра Федоровна, утверждая свое влияние. Обходными путями шла она к цели; не всегда можно было открыто выразить свое подлинное намерение или раскрыть свою настоящую природу. То в выпуклом, то в вогнутом зеркале отражалась ее душа. И в том и в другом случае характеристика была бы ложная. О многих свойствах ее приходится судить условно. Не мало черт было искусно замаскировано притворством поведения и лживой словесной формулой.
Царица афишировала свою любовь к России. «Ты знаешь, как я люблю твою страну, которая стала моей», — не уставала она говорить своему супругу. Эту аффектированную любовь надо было примирить с неподдельной привязанностью к Германии, которая, конечно, занимала более значительное место в сердце Гессенской принцессы. Особенно остро ощущалось противоречие во время войны. Царица должна была молча, если не сочувственно, относиться к борьбе с «.немецким засильем», ставшей официальным штампом патриотической благонадежности. Ни одним мускулом своего лица нельзя было выразить сомнения в «немецких зверствах», которые, с легкой руки квасных шовинистов и продажных писак, ■сделались монопольным пороком одних только германцев. Она открыто возмущалась немцами или восхваляла доблесть и милосердие русских войск, мечтала вслух, обязательно вслух, о гибели немецкого флота и пела дифирамбы войне, которая, по ее мнению, «подняла дух, очистила много застоявшихся умов, объединила чувства»
Но одновременно с этим она все делает для того, чтобы облегчить участь «несчастной Германии», окруженной со всех сторон врагами. У царицы есть одно могущественное средство, которое надо лишь умело направить, это — воля самодержца. Этим средством она владеет, и нет такой силы, которая могла бы ей помешать.
Война продолжалась ... Если бы от царицы зависело, она бы прекратила войну сразу. Исподволь она приучала Николая II к мысли, что кровопролитие пора остановить. Взрыв «человеколюбия» заставлял ее произносить чуждые ее природе сентиментальные слова о мире и утешении, о том, что ненависть должна прекратиться на земле и тогда расцветет краса и покой «возлюбленной» России. Увы, чувствительности хватало ненадолго. Спустя несколько минут, она забывает о том, что «птички поют что природа воскресает и хвалит господа», и со всей мстительностью обрушиваётся на ненавистного Гучкова, злого гения войны. «Ах, неужели нельзя было повесить Гучкова», — скорбит ее «человеколюбивая» душа. Узнав, что Гучков собирается ехать с депутацией к царю, она втайне мечтает о железнодорожной катастрофе, надеясь таким путем отделаться от него. Поставьте ее на место стрелочника, и она, не задумавшись, бросит под откос поезд с сотнями человеческих жизней, лишь бы погубить одного врага. Какой зловещий орнамент для христианского смирения царицы!
Г Она не решается открыто выступить в защиту немцев. Это было бы опасно и могло бы подорвать доверие к ней Николая. Кампания ведется тонко и незаметно. Кто может заподозреть ее в малоценности похвал, которые она расточает по адресу армии, тем более, что Державный вождь армии — сам царь? Она хотела бы, чтобы имя русских войск вспоминалось впоследствии во всех странах со страхом, уважением и с восхищением. Она, конечно, за победу. Но ... «победа не означает грабежа» О зверствах немцев полагалось говорить много и вслух. О грабежах русских войск царица упоминает вскользь и втайне. Ее забота об устранении грабежей так понятна. Ведь, чем дисциплинированнее будет русская армия, тем меньше урону нанесет она городам и жителям Германии.
Уж если «еминуема война, то пусть, по крайней мере, она будет не так разорительна для Германии. Она восторгается вслух подвигами русских войск, но не может скрыть своего восхищения пред героизмом и организованностью своих соотечественников. Общераспространенное мнение о «германском засильи» она ослабляла очень метким замечанием: «наши собственные ленивые славянские натуры, без всякой инициативы, сами виноваты...». Ее положение во время войны было достаточно двусмысленно; она вынуждена была оказывать влияние незаметно, не привлекая к себе внимания, прикрываясь общими соображениями гуманности и человеколюбия. Она близко принимает к.сердцу заботы о военнопленных, рассчитывая таким путем облегчить участь немецких офицеров и солдат. При 'случае она готова реабилитировать в глазах царя немецкую армию в связи с применением газов и других варварских способов ведения войны. Открыто посредничать с целью приблизить мирные переговоры — опасно. Она состоит в секретной переписке со своими родными, которые, конечно, не упускали повода, чтобы заразить ее тревогой за судьбу Германии. Брат ее предпринимал даже более активные шага. Еще в 1915 г. он послал в Стокгольм доверенное лицо, уполномоченное, очевидно, работать в направлении сепаратного мира. Это лицо вручило Александре Федоровне верительное письмо. Царица осведомляла обо всем Николая II. Царь, видимо, не оставался глух ко всем нашептываниям своей супруги, и мысль о сепаратном мире нашла себе место в его \юзгу.
Александра Федоровна восхваляла войну, боялась ее продолжения и внушала самодержцу необходимость положить предел кровопролитию. Она призывала победу для русского оружия и в то же время заботилась о торжестве германского имени. Она, не запинаясь, говорила — «наши собственные славянские натуры» и, несомненно, преклонялась пред величием немецкого духа... Эти противоречия в ней уживались «и не влекли за собой трагического разрыва или рокового раздвоения личности. Объясняется это тем, что Противоречия-то были кажущимися. Ее подлинная правда была, конечно, не там, где она афишировала' свою приверженность к русскому солдату или к славянской идее. Хотя надо сказать, что в своих идеологических построениях она часто доходила до такого пафоса, который, на первый взгляд, столетними корнями был связан с исторической миссией самодержавия в истолковании официальных апологетов.
«Бог да благословит и объединит в глубоком историческом и религиозном смысле слова эти славянские (Страны с их старой Матерью-Рос-сией», — пишет она выспренним слогом царю. Письмо, если отбросить обычные лирические излияния и форму любовного обращения «милушка, ручки, шейка и т. п.», -— подходит скорее на декларацию, на манифест панславизма.
«Теперь мы достаточно сильны, чтобы их удержать за соббй, прежде мы не могли это сделать, — тем не менее мы должны „внутри" стать еще сильнее... чтобы управлять крепче и с большим авторитетом. Как будет радоваться император Николай I. Он видит, как его правнук вновь завоевывает эти провинции далекого прошлого и видит мщение за предательство Австрии по отношению к нему