А Пришвин только посмеивался, уверяя всех собравшихся, какую огромную выгоду принес ему лично юбилей Горького: «Несколько раз Горький упомянул меня в своих статьях, и книжки мои впервые за всю мою литературную деятельность стали покупать. Это хорошо, потому что силенки у меня еще есть, и хочется поработать, не считая, как всю жизнь это было, двугривенные свои. Ах, как хорошо, что у Горького так своевременно подвернулся юбилей…» Два дня тогда проговорили о нем, каждый вспоминал что-то очень важное в своей жизни, непременно связанное с этим большим человеком.
…Вспоминая последние встречи с Горьким, Алексей Толстой невольно ловил себя на мысли, что в облике хорошо знакомого ему человека что-то изменилось. Нет, внешне он мало изменился, по-прежнему был высок, тонок, бодр и свеж, прежними были его голос и однобокая улыбка, прежними были взгляд и сила в руках; может, чуть-чуть постарел, но ни в фигуре, ни на лице нельзя было обнаружить и тени дряхлости. Морщины стали крупнее и голова посветлела? Нет, все не то. По-прежнему грубовато-нежное обращение с близкими, те же иронически многозначительные улыбки, когда он заговаривал о чем-то необычном, поразившем его. Пожалуй, Толстой никогда еще не видел Горького таким благодушным. Все для него в эти дни было величественным и прекрасным, всюду он замечал только то, что поражало его размахом, широтой замыслов, всюду ему встречались только замечательные люди — на съезде, в коммуне, на собраниях и совещаниях, на заводе и на фабрике, среди писателей и деятелей искусства. На все он смотрел одобрительно, с каким-то даже упоением. Жаль, не успел он спросить у Горького, удалось ли ему прочитать вторую часть его романа…
Почти двое суток Толстой ехал в поезде. Никто не мешал ему размышлять. Дома постоянно что-нибудь отвлекает, постоянно он погружен в бесконечную работу, постоянно нужно думать о том, где достать денег. Все чаще испытывал он какое-то неудобство, заканчивая очередную вещь: торопливость приводила его к художественной недосказанности, к неубедительным мотивировкам тех или иных человеческих поступков. Нужны деньги, а для этого надо быстро писать. Пьеса или рассказ еще не доработаны, но издатели уже ждут, уже получен аванс и даже «съеден». Где уж тут дорабатывать! Поэтому так часто Толстой улучшает свои произведения при подготовке их к отдельному изданию или для собрания сочинений.
Вот и сейчас, но дороге в Кисловодск, только что закончив роман, над которым он так серьезно работал, он уже видел, что некоторые места растянуты, нет точности в психологических мотивах, в исторических деталях. И ничего удивительного: каждый месяц он должен был давать два листа в текущий номер. Это увлекло его, но это же, несомненно, и повредило роману.
Когда сдал последние главы в редакцию, он испытал большое удовлетворение: напряженнейшая работа позади. А сколько было тревог, борьбы. Толстой считал, что у него лучше получается, когда он в дурном настроении, слегка нездоров, болит голова и нужно преодолевать материал. Чем упорнее этот материал, чем больше вкладывал он сил для его преодоления, тем выше в художественном отношении получалось произведение. Он любил такое состояние, когда нужно работать взахлеб, без отдыха, когда ждут, когда все, что он дает, тут же появляется в печати. Поэтому он и брался сразу за десятки дел, бросая одно и хватаясь за другое, третье, чтобы создать такое творческое состояние, когда словно все горит, надо торопиться, надо выскочить из этого, казалось бы, безвыходного положения.
Поверхностному взгляду такая творческая жизнь могла показаться сумбурной, клочковатой, пестрой. Некоторые знакомые так и говорили ему. Но Толстой не мог иначе. Что-то начинало давить на него, и он взрывался, стараясь сбросить невидимую ношу. В такие дни он работал с удесятеренной энергией. Иногда же эта разбросанность не зависела от него самого. Как-то он признавался, что будь материально обеспеченным человеком — а таким он никогда не был, — то написал бы гораздо меньше и продукция была бы ничуть не лучше, а может, и хуже. Почти всегда он начинал под материальным давлением: авансы, контракты, обещания. Лишь начав, увлекался. Пообещал маленькому журнальчику детский рассказик, а написал «Детство Никиты». Согласился Полонский печатать его роман по мере написания. А «Древний путь»? Один из его лучших рассказов возник точно так же. Пришел он как-то поздно вечером и стал жаловаться Наталье Васильевне на свою судьбу: нужно срочно написать рассказ в триста строк, аванс уже взят и прожит. А короткие рассказы он писать не умеет, отсюда и раздражение, недовольство собой и всеми окружающими. Главное — не было темы. «Он был опустошен предыдущей большой работой, — вспоминала Крандиевская. — …Усталый, полубольной, весь какой-то разобиженный. Хотелось помочь ему, но как? Мне пришло в голову натолкнуть его на один сюжет. Впрочем, это был даже не сюжет и даже не тема. Просто захотелось снова заразить его тем смутным поэтическим волнением, которое охватило когда-то нас обоих по пути в Марсель, через Дарданеллы, мимо греческого архипелага.