о пяти всего буквах,
из коих можно составить словарь,
где слов-то всего ничего, но хватит на целую жизнь.
Сало — неплохая еда.
Слон — хоть и не царь всех зверей, но все-таки зверь — большой, носатый и милый.
Он и Она... Чем не пара?
Сон...
И в том сне
семнадцать салонных барышень увлекают меня в котильон, но и во сне — ничего у меня не выходит...
Остался по обыкновению с носом, пересаженным из того же Салона.
И наконец, по отдельности или попарно:
«О!» восклицая, — восторг или ужас извольте,
«Но» говоря, — препинанья пожалте фигуру,
«На\» —
от широкой и щедрой души.
... И Оса, что чистейшая пакость...
Вот и вся моя жизнь.
— Довольно?
— Довольно.
А ведь из пяти всего букв.
(Между нами, хватило б и трех, худо-бедно...)
Но Сало — не сало,
Если сало без ч (чеснока)
И тем боле без г (самогонной горилки).
А разве Она,
если имени нет у нее — она?!
Всей кириллицы сроду не хватит: ка эль эм о пэ эр э ю ять и т. д. натурально...
Птичка, серый Волчок,
Воронок, Золотистая Рыжик и Киска..
И Он,
если он безымянный, тоже не он, а так... очертанье.
А на белом Слоне чтоб цейлонец сидел и бенгалец слона погонял бы.
А уж Сон —
чтобы радужный был,
а коль радужный,
то, по возможности, вещий...
И чуткий, не только для ЛОРа назначенный, Нос.
Мало-мальски живу в обстановке достатка убытка..
Но... пять букв!
Воссияйте — восстаньте,
за собой увлекая все-все алфавиты —
те, что после крушения Башни...
И рассыпьте звездами по небу, по траве,
по долинам — по взгорьям, чтоб росою сверкать на рассвете...
И Оса чтоб над лугом кружила, притворившись пчелой медоносной...
Но при этом: чтоб еры рычали, чтобы ёкало ё, чтобы ятям якшалось, а фиты чтоб слагались в отдельную песню...
Если честно:
зачем экономить на гуслях, мандолинах, жалейках и бубнах, и на всяческих медях и бронзах?
И на мелосах медленных и голосах,
даже если и логосов в мелосах наших не густо,
экономить не следует тоже...
Экуменика быть не должна экономной, потому что избытка — всегда недостаток..
Над манускриптом в час ночной, Когда над сторонами улиц Сойдется тьма и схлынет зной,
Под гнетом прошлого ссутулюсь Над манускриптом в час ночной. Прилежно воспроизведу Округлые черты латыни.
И как бы невзначай войду В миры, исполненные стыни,
В отяжелевшие миры —
Гранит замшелый, мрамор битый, — Запечатлевшие пиры И вид пирующего сытый.
Где золото твое, латынь?
Где серебро?.. Каржава проза, Тускнеющая, как латунь...
Но посмотрите: Крест и Роза Начертаны внизу листа.
Наверно, розенкрейцер автор.
А за окном шумит листва —
Не нынче вычернит, так завтра,
Свои зеленые слова..
Вся жизнь его вот здесь — мертва. И все же не дают покоя Поставленные вкось слова Такою молодой рукою.
И в кровь они, и в бровь, и вкривь В минускуле зажаты тесном. Наверное, владел порыв Старинным автором безвестным, Ушедшим в темень языка.
Зато изгиб пера, смятенье Строки, четыре завитка,
С листа сбежавшая рука Для общего уразуменья Вполне достаточны пока.
Наверно, на душе его В ту пору неспокойно было,
Когда для взора моего Волненье жуткое явила Душа. И мне передалось От букв, поставленных нелепо.
Так всякий раз уходит лето В осенний день, слепой от слез...
Сшибайтесь, буквы, так и сяк,
Как перволед, ледащ и тонок!
И лишь тогда поймет потомок, Конечно, если не дурак,
Меня, моей строки излом В единоборствии со злом,
И букв разлад мой с тем и с этим... Отметим, скажет он, отметим!
ПОД ЗНАКОМ УРОБОРОСА, ИЛИ ЧТО СБЕРЕГЛА МОЯ ПАМЯТЬ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
...Тебя там встретит огнегривый лев, И синий вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый.
Анри Волохонский
1971 год. Работаю в Институте истории естествознания и техники. Прошу
С. Р. Микулинского, в то время заместителя директора института, включить в план мою тему «Алхимия как феномен средневековой культуры». С. Р. упирается: «Ведь лженаука же». «А вот и нет», — продолжаю настаивать я. «Советская энциклопедия так пишет», — не унимается он. «А вот и нет», — продолжаю упорствовать я. А он показывает синий том сталинской БСЭ, в которой действительно «А. — лженаука...» А я на сие достаю из портфеля еще пахнущий типографской краской красный том новой БСЭ, в коем «А. — феномен...» С. Р. внимательно читает, медленно скользя взглядом по колонкам статьи, и, дойдя до подписи «В. Л. Рабинович», говорит: «Так это вы же и написали». «Верно, — соглашаюсь я. — Но теперь это мнение всего СССР, освященное знаком египетского Уробороса».