«Надо только найти доказательства того, что «Фермер» не действует с благословения Миллеровской банды, — писал венский резидент. — А это пока очень трудно сделать.
«Сильвестров» был мною предупрежден, чтобы он все время следил за «Фермером» и все разговоры вел из расчета, что «Фермер» может оказаться провокатором. У них произошел такой диалог.
«Сильвестров»:
— Если бы несколько месяцев назад к тебе явилось какое-то лицо из СССР с предложением или поручением, что бы ты считал своим долгом сделать в первую очередь?
«Фермер»:
— Доложить Миллеру или Шатилову.
Как вам это нравится? Какие у нас основания думать, что «Фермер» не сообщил Миллеру и о «Сильвестрове»?»
Шувалов истолковал этот разговор иначе, чем резидент.
— Просто наш Ковальский набивает себе цену, — сказал Шувалов Кострову, — всякий раз подчеркивает, что только он один смог бы завербовать Скоблина и что именно он должен руководить последующей работой генерала…
Венский резидент предлагал перепроверять полученную от Скоблина информацию через других агентов советской разведки внутри РОВС и наметил еще одну операцию для выяснения искренности генерала. По дороге в Париж Скоблин должен был задержаться в Берлине и захватить у главы германского отдела РОВС генерала фон Лямпе письма для Миллера и Шатилова. Эти письма Скоблин обещал дать на день Ковальскому, чтобы тот снял копий.
Резидент полагал, что по содержанию этих писем можно будет попытаться определить, подлинные они или сфабрикованы для советской разведки. Тогда и стало бы ясно, не ведет ли Скоблин двойную игру.
Но проверка не удалась. Скоблин написал Ковальскому, что фон Лямпе отослал письма в Париж, не дожидаясь генерала. Зато Скоблин сообщил, что включен в состав комиссии по подготовке мобилизационного плана бывшей Добровольческой армии на случай войны и уже попросил в штабе РОВС дать ему план часа на два — «для тщательного изучения».
Через Ковальского резидент посоветовал Скоблину не переписывать весь план от руки, а купить — за счет ОГПУ — фотоаппарат и переснять его.
Тем временем подал голос Петр Ковальский, уверившийся после вербовки Скоблина, что он незаменим. Накануне Нового года Ковальский через голову непосредственного начальника отправил в ИНО ОГПУ раздраженное письмо.
«ИНО ОГПУ СССР
Рапорт
Считаю своим долгом обратить внимание на нижеследующее: 22 декабря с.г. истекло семь месяцев моего ничегонеделания в пределах Австрии. Работа по вербовке «Фермера» потребовала всего-навсего четырнадцати дней. Все остальное время я являлся ненужным балластом венского аппарата, так как в связи с «Фермером» и свиданием с ним был просто третьим лицом (техническим передатчиком получаемых мною сведений и распоряжений).
Все время у товарищей, к коим я обращался с вопросом: «Что же мне делать?», естественно, возникал тот же вопрос: «Что же, действительно, с ним делать?»
Получалось, что не работа ищет людей, а люди работу.
Если отбросить подозрение, что мне не доверяют, остается предположить, что я здесь лишний человек, так как для работы на Балканах у меня «тяжелый стаж» семилетнего пребывания в Советском Союзе и полное отсутствие связей и возможностей «зацепиться» на Балканах. Сам понимаю, что для Австрии я человек с довольно-таки «подмоченной репутацией» — чего стоит мое сидение в Бадене с персидским паспортом, в котором красовалась советская виза.
«Сильвестров». Вена».
Пока в иностранном отделе читали жалобу Ковальского, в Москву приехал на совещание резидент из Вены. Костров показал письмо и ему. Резидент прочитал и пренебрежительно скривился:
— Я был бы очень доволен, если бы вы решили не привлекать больше Ковальского для работы со Скоблиным. У парня начинается головокружение от близости к начальству. Мы с ним очень хороши во всех отношениях, но я предчувствовал, что он вам будет писать письма через мою голову. Это стало ясным после того, как я скептически отозвался о его плане быть комиссаром при Скоблине. А ведь я предложил ему перебраться с новым заданием в Чехию или Болгарию, обещал ему железные «сапоги».
«Сапоги» на языке разведчиков — это документы. «Железными сапогами» именовались надежные документы.
— А какие у тебя к нему претензии? — спросил Костров.
— Меня смущает в нем слабая сообразительность. Посмотрите его анализ встречи со Скоблиным — сплошная глупость! Он делает вывод, что надо разъединить Скоблина с Плевицкой. Это невозможно! Плевицкая все время повторяет; «Я за своего Колечку так боюсь, я его никуда одного не отпускаю». Даже в Вену на встречу с нами вдвоем прикатили. О каком комиссаре можно говорить, когда Плевицкая держится за генерала обеими руками! Да и какие у нас есть основания думать, что комиссар подчинит своему влиянию Скоблина? А если наоборот?