А его постоянные жалобы, видимо, связаны с тем, что именно эти сущности почти невозможно запечатлеть на холсте, или с тем, что цвета здесь оказались — Моне любил повторять это в письмах — невероятно трудными: он одновременно испытывал очарование, азарт и недовольство. Но дело еще и в том, что предметы и цвета интересовали Моне меньше, чем атмосфера и неуловимая и, как он ее называл, «сказочная» сущность Бордигеры. «Мотивы для меня на втором месте по важности, — пишет он в другом месте. — Я хочу воспроизвести то, что находится между предметом и мной». То, чего он доискивался, подвешено между зримым и незримым, между здесь и сейчас и воображаемым где-либо в другом месте. Земля, свет, вода — это беспорядочное скопление бесконечных бессмысленных вещей; искусство состоит в том, чтобы открыть, выстроить, чтобы обуздать хаос.
В конечном итоге Моне, видимо, больше всего нравился ритуал работы над картиной, так что запечатлеть он хотел не саму Бордигеру, а ритуал запечатления Бордигеры — возможно, в память о том первом разе, когда он увидел Бордигеру и захотел ее написать, или о втором, когда он наконец приехал сюда с мольбертом и кистями, или о третьем, когда он понял, что запечатление этого городка ему больше по душе, чем сам городок, ведь то, что ему по душе, заключено скорее в нем, чем в городке, хотя без городка наружу этого и не вытянешь.
Через много лет после знакомства с этой репродукцией в настенном календаре я наконец-то случайно увидел третью картину Моне с изображением того же здания на выставке в галерее Уилденстайна в Нью-Йорке. То же отсутствие части дома, та же растительность, то же небо, тот же намек на пляж совсем неподалеку, вот только третий этаж, которого нет на двух первых полотнах, здесь виден полностью — даже столбики балюстрады, опоясывающей балкон, почти различимы. Есть и другой вариант: на заднем плане высятся не увенчанные снеговыми шапками горы, а Бордигера-Альта, città alta, старая часть городка — как это часто бывает со старыми итальянскими городами, она лепится на вершине холма и построена раньше, чем borgo marino на берегу. Такая инверсия тоже типична для Моне. Он хотел видеть, как сцена выглядит с обратной стороны.
Мне хочется войти в этот дом, стать его владельцем. Я начинаю населять его воображаемыми лицами. Сам собой складывается некий сюжет, пляж манит меня неистовее прежнего. Будто непримечательный персонаж мультфильма, рисующий на стене план прохода к запасному выходу, я отыскиваю путь внутрь виллы и начинаю воображать себе скучную рутину, в которой погрязнет ее обладатель.
И вот настает день, когда — совершенно случайно — у меня возникает возможность поехать в Бордигеру, увидеть все своими глазами. Мне предстоит прочитать лекцию на озере Комо, и, чем лететь напрямую из Нью-Йорка в Милан, я решаю полететь в Ниццу, а оттуда поехать поездом в Италию. На автобусе от аэропорта до железнодорожного вокзала в Ницце двадцать минут, еще пятнадцать уходит на покупку билета, а дальше вот ведь повезло — еще через пятнадцать отправляется поезд в Италию. Через час я уже в Бордигере. Поезд останавливается. На платформе слышны голоса. Двери открываются, я выхожу. Именно этого я и ожидал. Часть души отказывается признавать, что искусство с реальностью способны достичь такой задушевности.
Я не хочу брать такси, хочется помедлить, дойти пешком до моей гостиницы. Прямо от небольшого вокзала до самого центра городка проложена широкая, усаженная пальмами улица под названием Корсо-Италия, некогда известная как виа Реджина-Елена. Попал я сюда — всегда знал, что так и будет, — в самом начале дня. В городке тихо, свет изумительный, бирюзовое море смирнее некуда. Настал мой миг с Моне.
В Бордигеру я приехал ради Моне, а не Бордигеры — так люди ездят в Ниццу увидеть то, что видел Матисс, в Арль и Сен-Реми — глянуть на мир глазами Ван Гога. Я приехал увидеть то, чего, как мне прекрасно известно, не существует. Художники в принципе не учат нас видеть лучше. Они учат видеть иначе, чем видеть положено. Я хочу увидеть Бордигеру глазами Моне. Хочу увидеть и то, что лежит передо мной, и то, что для него было зримым, но чего там вообще-то нет, оно лишь обволакивает его картины призраком позабытого пейзажа. Моне, скорее всего, черпал из некоего источника, находившегося в нем, а не в Бордигере, но его присутствие узнаваемо — так, будто он всегда был и внутри нас самих. Искусство существует не чтобы видеть, а чтобы опознавать. Бордигера нужна была Моне как средство увидеть то, что он заметит в миг запечатления, а не раньше; Моне нам нужен, чтобы опознать то, что мы давно искали, с пониманием, что не видели этого никогда.